Я учителю два слова, — Не учить до Покрова, Дай повыстрочить платок, А потом учи годок. -
Желанные родители, Пошли гулять учители, Не буду кофий разливать, Пойду с учителем гулять. -
Обо всех этих мужских и женских отношениях горький опыт не девичьей, а уже бабьей жизни поет невеселые песни:
Ой, не рвитесь вы, девицы, Замуж скоро выходить! Вы не верьте молодцам, Хоть и божатся. Они божатся, клянутся, Отойдут — и засмеются. После смеху позабудут, Вас совсем любить не будут. -
Навязались супостаты, Холосты ребяты; Мимо девушек идут — Шляпы не снимают; Возле девушек сидят — Неучливо говорят… -
Есть еще среди крестьянского населения особый класс деревенских жителей, которые чувствуют себя чуждыми в деревне и вполне одинокими. В Новгородской губ<ернии> повсюду можно встретить питомцев Воспитательного дома, сирот, брошенных детей. 'Частушки', которые и они, питомцы, сочиняют о самих себе, заметно отличаются от общего любовного тона всех 'частушек' оседлой деревенской молодежи.
Наши матки, дурочки, Нас бросали в улочки; Спасибо добрым людям — Вскормили белым грудям! -
Сиротинка бедный Пристал к девушке одной, Словно к матери родной. Нет! Матушка неродная, Похлебка все холодная. Породнее бы была, Погорячей бы налила! -
Все 'частушки', которые я привел в этой заметке, заимствованы мною почти исключительно из произведений женского ума; мужских 'частушек' я почти не приводил здесь.
4 Если наш крестьянин-земледелец затрудняется новизнами собственной своей теперешней жизни и не может разобраться в мыслях относительно настоящего и будущего, то крестьянин-'рабочий', крестьянин, оторванный от деревни фабрикой, заводом, шахтой, напротив, уже давно вполне определил свое положение, свое настоящее, свое будущее и уже сознательно не может даже и мечтать о каком бы то ни было изменении в своем положении.
Крестьянин все еще пытается истолковать разные новинки времени непременно в собственную пользу. Объявят закон о лесо-охранении, он моментально принимается за лесо-истребление. Почему это? Потому что тогда, после опустошения, к мужикам должны отойти все леса, какие только есть. Часто изменяются рисунки бумажных денег — сегодня одни, завтра другие, — и опять мужик знает уже, зачем это делается: для разных людей будут и деньги разные, — для мужиков одни, для евреев другие, а для купцов третьи. Каждый живи только на свои деньги; тогда 'арендатель' может и тысячи рублей совать мужику, но 'арендательские' деньги для мужика, все равно что щепки. Посуется, посуется 'арендатель', не найдет рабочих и 'должен пропасть', а земля 'сама собой' к мужикам поступит, потому что они и без денег знают, что с ней делать. [25]
Ничего подобного не может прийти в голову рабочему человеку. Он твердо знает, что жизнь его от юных дней и до могилы будет только растрачиваться, без малейшей для него личной надобности, с самою математическою точностью; растащат ее, расщипят фабрики, заводы, шахты, по часам, по звонкам, по свисткам, а не зря, не 'дуром', не как-нибудь. Знает он, что этот унылый и угрожающий свист заводского свистка в темную ночь, до зари и до заутрени, растревожит его и поднимет на усталые ноги.
Знает он, что и сонный вскочит он на этот свист, и сонный станет у станка, и сонный полезет в темную, сырую шахту. Знает он и то, что вовеки не уйти от станка, если только случай, какой-нибудь год необычайного урожая, который вдруг поправит его семью на полгода, не даст ему возможности провести эти полгода 'округ' разоренного домишки. Положение рабочего так определенно, что ему о нем нет никакой возможности 'раздумывать', и вот почему 'песни рабочих' в точности и полной определенности изображают их подлинное положение, а не мелкие подробности жизни, что мы видим в
