пыль. Только своего отца. Он знал, что меч стоил целое состояние. Но он никогда не помышлял о том, чтобы расстаться с ним. Не то чтобы он боялся, что проснется однажды, а у подножия кровати будет маячить призрак злого самурая в шлеме кабуто и боевой маске менпо. Это было проявление уважения к тому прямому предку, что был его отцом.
На ножнах черного лакированного дерева, называемых сайя, был изображен рак. Соко не знал значение этого символа. Эфес был тоже из дерева и покрыт рыбьей чешуей, а затем оплетен шнурком. Гарда меча, цуба, сама по себе была замысловатым произведением искусства. А в этих черных ножнах покоился клинок из мягкого железа, покрытого сталью, вероятно все еще сверкающий после пятнадцати лет, прошедших со смерти отца… после всех тех столетий, что минули со смерти самурая…
Соко думал, что одержимость своей культурой, как и религия, разделяет людей. Сияние подсветки освещало его мрачное лицо, делая похожим на маску. И то и другое культивировало ненависть, предрассудки. Разные языки, разные молитвы. Его отец умел говорить по-японски. Соко восхищался его усердием в изучении языка, но он так же восхищался бы им, если бы тот выучил родной язык ваиаи.
Было поздно. С утра на работу. Он дотянулся до кнопки в основании ящика и погрузил его в темноту.
— То, что я делаю, я делаю по собственной воле, — сказал Уво Ки в камеру. — Я ценю заботу тех, кто опротестует мое решение. Но вы должны плакать не обо мне, а о моей жене, которой придется жить в бесчестье…
Заявление было не для прессы — журналистам еще предстояло узнать о соглашении. Заявление готовилось на тот случай, если Ки подвергнется своей неортодоксальной экзекуции до того, как его успеют проинтервьюировать… а на это и надеялись. Это было не последнее слово заключенного, но своего рода прикрытие для тюрьмы, юридическое отречение.
Дежурство Соко закончилось. Он заранее попросил о встрече с ваиаи. Ки согласился. Фреснер не присутствовал. Он предложил удовлетворить духовные нужды ваиаи. Ки заявил, что у его народа нет веры.
Соко подождал до тех пор, пока с заявлением не было покончено. Съемочную аппаратуру убрали еще до того, как он приблизился к камере приговоренного. Разделявшее их поле имело легкий фиолетовый оттенок — только для того, чтобы быть видимым. Камера выглядела спартански: ни картин, ни календарей, ни, конечно, фотографий жены. Ваиаи стоял к барьеру спиной, но, должно быть, услышал, как подошел Соко, поскольку тут же обернулся. У ваиаи был замечательный слух — слуховые отверстия полукольцом окружали заднюю часть его головы, проходя от одной стороны черепа до другой. А когда Ки повернулся к Соко лицом, тот убедился в полном отсутствии зрения у ваиаи. Даже если бы у него и были глаза, казалось, они были бы раздавлены тяжестью огромного безволосого купола лба, который напомнил Соко голову дельфина. Из отверстия в центре этого купола ваиаи испускали инфразвуковые волны, которые отражались от предметов и работали как своего рода радар, формирующий образы в сознании. Не беря в расчет канареечно-желтую кожу, отсутствие глаз и обилие ушей, существо можно было назвать одним из самых человекоподобных нелюдей, каких только возможно было встретить. Его улыбка была сдержанно дружелюбной — любезной и полностью человеческой.
— Офицер Соко. Мы еще не встречались. Чем обязан такому удовольствию? — В его словах не было сарказма.
— Я работаю с Фреснером, — ответил Соко, приблизившись к барьеру так близко, что мог расслышать его слабое жужжание. — Я был… вы стали мне любопытны, — «заинтригован» было для Соко слишком сильным словом.
— Догадываюсь, что вскоре и другим станет любопытно. Они заговорят обо мне. А затем они меня позабудут. И это меня устраивает. Важно лишь, чтобы меня помнила жена.
Его голос был высоким и скрипучим, словно горло его было из винила. Его слова будто выдавливались из воздушного шарика. Дельфиний голос.
— Вы преданы своей жене, — отметил Соко.
— Она — моя жизнь. Мы были очень счастливы. Нам не терпелось приехать сюда… разделить все это множество культур. Мы никому не причиняли вреда. Мы были пацифистами.
— У вас был пистолет, — заметил Соко.
Очень человеческий рот скривился под давлением черепа.
— Не с самого начала. Мы не имели никакого представления… о том, как здесь обстоят дела. А потом мы поняли. Нам стало страшно. В последнее время мы даже заговаривали о том, чтобы вернуться домой…
— Так и следовало поступить, — сказал Соко скорее себе, чем существу напротив.
Ваиаи начал расхаживать по своей камере, опустив голову, словно для того, чтобы постукивать по полу перед собой невидимой тростью.
— Теперь я это знаю. Но я не жалею о том, что убил тех молодых людей, мистер Соко. Если бы в суде я сказал, что раскаиваюсь, они, вероятно, пощадили бы меня. Но я не лжец. Мне не стыдно за то, что я защитил честь своей жены. — Он остановился, поднял голову. — Я горжусь тем, что сделал.
— Вам надо было продолжать попытки добиться своего легальными методами…
— Вы нас не понимаете, офицер Соко. — Ваиаи так близко подошел к разделяющему их полю, что фиолетовые отблески заиграли на его огромном лбу. — Наши женщины для нас священны. Они даруют жизнь. Они питают эту жизнь. Когда они кровоточат в детстве, мы называем это Жертвоприношением. Боль… агония, через которую они проходят, даруя жизнь… Жертвоприношение. Женщины переносят Жертвоприношение, и жизнь продолжается. И если бы у нас было больше времени… моя жена… моя жена и я…
Ваиаи очень медленно отвернулся, словно вес его головы стал слишком тяжкой ношей.
Соко подумал о древних культурах Земли. Во многих из них менструация считалась проклятьем, если не страшным злом. Мужчины заставляли своих женщин принимать символические очищающие ванны. Днями мужчины не касались своих женщин, не разрешали им готовить еду. Кровь пугала, а не радовала.
— Эти люди заставили кровоточить мою жену, — пропищал ваиаи настолько близко к шепоту, насколько мог к нему приблизиться. — Они ее осквернили. Они ее запятнали. — Внезапно он поднял голову. — Но не думайте, будто я считаю ее запачканной… будто я от нее отрекаюсь. Мы не отворачиваемся от униженных женщин. Мы мстим за их честь. Это меньшее из того, что мы можем для них сделать. Умереть за мою женщину… это будет честь. Потому что я умру за всех наших женщин, дарующих нам жизни.
— Вашей жене вы были нужны живым.
— Ей действительно нужна моя помощь, — признал Ки. — Ей необходимы эти деньги. Я хочу, чтобы, получив их, она вернулась в наш родной мир. Я рассказал ей о своем желании… и она клянется, что исполнит его.
— Л’льюид, — произнес Соко, — то, как он убивает… это будет болезненно.
— Не более болезненно, чем Жертвоприношение, — ответил Ки.
Соко посмотрел на существо и медленно кивнул, зная, что Ки увидит это движение в виде силуэта или голограммы, что проецируется внутри его черепа. Это был знак молчаливого понимания.
— Мне было… очень приятно, — сказал ему Соко.
— Приходите поговорить со мной еще, офицер Соко, — сказал ваиаи, мягко улыбаясь.
— Может быть, приду. Удачи вам. И вашей жене. — Соко отвернулся от заключенного и направился прочь по коридору. За одним из тех барьеров, которые он миновал, на кровати лежал полуприкрытый одеялом тучный и, очевидно, обнаженный человек, а с обеих его сторон возлежало по прекрасной женщине. Это были голограммы — заключенным разрешалось иметь собственные игровые системы и системы виреальности. Толстяк посмотрел на Соко так, словно приглашал поучаствовать в веселье. Соко торопливо отвернулся в отвращении… не желая, чтобы какая-то раздутая человеческая личинка затмила в его сознании слепое изящество существа, с которым он провел несколько минут.
Два дня спустя во время ежедневной часовой прогулки заключенный-человек, тоже приговоренный к смерти, вогнал самодельный кинжал глубоко в кишки Уво Ки.
