— Вот я и заговорила с вами.

— А я ответил.

— Почему?

Он засмеялся.

— Очевидно, вы мне понравились.

— А что именно понравилось?

— Все.

Теперь засмеялась женщина, и смех ее был счастлив,

— Но ведь вы даже не подозревали о моем существовании.

— Зато теперь это для меня непреложный факт.

— Так уж непреложный?

— Да. Вот ваша рука. Вот ваши глаза — они очень ласковые. Они всегда так ласково смотрят на людей?

— Не знаю, как они смотрят на людей.

— А губы ваши тоже всегда улыбаются, как сейчас?

— Разве они сейчас улыбаются?

— Они все время улыбаются.

— Больше они не будут улыбаться.

— Попробуйте.

Они рассмеялись вместе.

— Нет, не выходит, — сказала женщина. — С вами у меня не выходит. А почему вы тоже улыбаетесь все время?

— Разве?

— Да.

— Вам хочется, чтобы я не улыбался, глядя на вас?

— Нет, нет! У вас чудесная улыбка.

— Что вы говорите!

— И рот у вас красивый, и волосы, и вообще все.

— Одним словом, писаный красавец.

— Впрочем, вам это, вероятно, не раз говорили, — сказала она сухо.

Помолчав, он ответил серьезно:

— Видите ли, если бы кто-нибудь подумал до этого дня сказать мне это, он на всю жизнь запомнил бы, что я грубиян и бревно.

— Почему же сегодня это разрешается говорить?

— Потому, что такой сегодня день...

— Самый обыкновенный день... Серый денек.

— Нет, необыкновенный, — сказал он. — Необыкновенный сегодня день, — повторил он. — Первый мой день за четыре года, вот так — первый.

— Вы все время были там?

— Да. Я воевал тысяча четыреста семнадцать дней.

— Вы даже сосчитали.

— Да, и каждый помню.

— Это страшно.

— Ничего, человек все забывает. Постараемся забыть. Не забудем только тех, кого мы потеряли, кто не дожил... Мы научились ценить людей. Человек очень дорого стоит, терять людей трудно...

— Как и находить их.

— Да. Вот я узнал вас. Всего два часа я вас знаю, а если бы мне сказали, что я потеряю вас, я бы вцепился в вас обеими руками...

Она ответила со смехом:

— Как же можете вы потерять меня? — В ее голосе я услышал искреннее недоумение.

— Как? Очень просто. Может быть, вот эти наши минуты здесь ничего больше, как влияние воспоминаний, всего, что вокруг этих ложных пушек, следы батареи, родник... Приедем в Москву — и все растает, и вы исчезнете в потоке людей... Все может быть, — закончил он с глубокой грустью.

— Но этого может и не быть. Разве не от нас самих зависит не потерять друг друга?

— Не всегда это зависит от воли человека.

— Нет, это зависит только от воли и желания человека. От его чувств. Только от него зависит сохранить то, что он нашел, чем живет и должен жить.

— Я стольких потерял за эти годы, и моя воля была часто бессильна помешать этим потерям.

— Но ведь то другое дело, — сказала женщина. — Там действительно не все зависит от человеческой воли.

— Если бы это зависело от моей воли, я бы ни на одну минуту не отпустил вас от себя!

— Я слишком мало вас знаю, чтобы дать волю вашей воле, — сказала она ласково.

Они долго молчали. Первым заговорил он.

— Вы можете меня узнать, если захотите.

— Я хочу, — сказала она просто.

Снова наступило молчание, нарушаемое какими-то смутными шорохами в траве и птицами. Воздух казался неподвижным, замолкли березы, восхитительная минута тихой задумчивости во всем! Я тихонько выглянул из своего зеленого убежища: офицер лежал на спине, устремив взор в небо. Я рассмотрел его лицо: оно было так свежо и молодо, и если бы не седые виски, я мог бы подумать, что передо мной юноша. Женщина сидела в отдалении от него, спиной ко мне, я видел лишь тяжелый пучок каштановых волос на затылке, прекрасную шею и красивый овал плеч.

Сильный порыв ветра налетел внезапно, и дуб могуче загудел, и березы снова разговорились, и в этом шуме потонули неясные шорохи, и шелест, и голоса птиц... Потом так же неожиданно ветер смолк.

— Как-то, в сентябре сорок первого года, — сказал он, — появились немецкие самолеты... Мы, бывало, только соберемся в лагерь, а они уже летят...

— Они часто бывали здесь... — отозвалась она.

— Я стоял на площадке на этом дубе и следил, как мои орудия били по ним. Самолеты летали над лагерем строителей противотанкового рва. Там было, очень много людей в ту ночь...

— Больше четырех тысяч, — сказала она. — В том числе весь наш курс.

— Немцы стреляли по лагерю. Мы стреляли по ним. Два самолета упали далеко, третий — подстрели мы его — упал бы как раз в лагерь... Я был в нерешительности всего несколько секунд. Этого было достаточно. Самолет ушел, в ту ночь в город пробилось несколько самолетов. Одна бомба упала на мой дом. Может быть, ее сбросили с того самолета, который не был сбит мною. Вот чего стоили мне несколько секунд нерешительности!

Она повернула к нему лицо — милое, доброе лицо с лучистыми ясными глазами ребенка, с губами, которых еще никто, вероятно, не целовал, что-то необыкновенно кроткое было в этих чертах, в округлом розовом подбородке, кроткое и нежное, как весь ее облик.

— Когда утром я узнал, что потерял все, я подумал: «Мне остается только одно — воевать до конца, бить их без всякой пощады, без колебаний...»

— Вы уж сделали все, что могли, — сказала она и доверчивым жестом расправила складку на его гимнастерке. — Теперь надо просто жить. Просто жить и стремиться к чему-нибудь иному. Ведь все кончилось. И вы сказали, что заживают самые страшные раны. Заживет и эта, если постараться не бередить ее.

— Да, — сказал он покорно, — не стоит.

— И потом... — она нерешительно замолкла. — Ведь в этом лагере была и я.

Я увидел, как порозовели ее щеки.

Дым от папиросы медленно таял в неподвижном воздухе.

— Когда все кончилось, — сказал он, — когда прочел закон о возвращении людей домой, горько мне