плетни, скатывались кубарем с крутого склона в овраг.

Плюхин вскочил и побежал вперед. Он бежал с разряженным пулеметом на плече и орал что-то во все горло. Радостное нетерпение делало невесомым пулемет и легким дыхание. Это было великое ощущение победы, когда начинаешь дрожать от трепетного восторга, слышишь каждый толчок сердца, переполненного счастьем, чувствуешь, что слезы вот-вот выступят на глазах, и готов броситься на землю и целовать ее, целовать. А потом вскочить и бежать без устали вдогонку за убегающим врагом по этой вот рыхлой после дождя родной земле, которую ты сам только что отвоевал и на которой враг оставил отпечатки своих кованых сапог.

Нет большего счастья, чем собственноручно поражать врага, видеть, как враг падает на землю, чтобы никогда не встать, как бессильно разжимаются ненавистные пальцы, держащие оружие...

И Плюхин понял, что ради одного этого праздничного и гордого мгновения стоило пережить все невзгоды: выгребать котелком воду из окопа, тащить на своем горбу пехотное имущество и прошагать на запад сотни километров по дорогам и без дорог.

Командир батальона тотчас же после боя поблагодарил Плюхина от лица службы, сказал, что представляет его к награде, и Плюхин почему-то не особенно этому удивился.

Но все-таки ему не терпелось поделиться с кем-нибудь новостью, и он отправился искать Катаева. Он обошел немецкую траншею, выступ за выступом, исшагал вдоль и поперек деревню, заглянул даже зачем-то в колодец и в ту самую баньку, где воевал, но Катаев как в бездну канул.

Уже вечером Плюхин хотел навести справку у взводного младшего лейтенанта Старцева, но тот, оказывается, был ранен и отправлен в госпиталь, а новый командир взвода Косынкин только неопределенно развел руками.

После боя товарищи стали относиться к Плюхину предупредительно, и кое-кто уже величал его Степаном Степановичем. Но все это не радовало. Он чувствовал себя одиноким и только теперь понял, как сильно успел, в сущности, за эти месяцы привязаться к молчаливому Матвею Ивановичу...

Катаев тоже не заметил, когда он разминулся с Плюхиным. После того как он вместе со Скуратовым заглушил дзот, они вели огонь из окопов, отбитых у немцев, а потом достигли мостика, скрытого крутым скатом бугра.

Через несколько минут сюда примчался наш танк, разгоряченный боем. Заправочная машина ждала танк за холмом. Танкисты в скорбном молчании подняли из люка и перенесли в машину безжизненное тело молодого танкиста: голова мертво откинулась назад. Затем танк залили горючим, снабдили припасами.

Командир, весь в копоти и саже, снял шлем, смахнул со лба черные капли пота и, подойдя к младшему лейтенанту Старцеву, стоявшему рядом, козырнув, сказал:

— Хочу попросить у пехоты помощи. В порядке взаимодействия. Иду вам шлях расчищать, а заряжающего нема. — И добавил тихо: — Потеряли мы Рублева.

— У нас специалистов нет, — сказал взводный Старцев.

— И не треба! Нам бы доброго человека. Чтобы под огнем не тушевался.

— Ну, что же, — согласился Старцев, — дам вам от пехоты представителя. В порядке взаимодействия. — Он обвел взглядом своих бойцов.

— Пошлите меня! — попросил Катаев.

— Тебя? — взводный подумал. — Ну, что ж, иди. До окончания боя будешь под началом вот этого командира. Отделенному скажу сам. Потом явишься.

Танкист недоверчиво осмотрел Катаева с ног до головы, и по всему было видно, что он не очень-то доволен выбором пехотного лейтенанта. Молодой Скуратов, стоявший рядом, казался ему, на взгляд, более подходящим.

Катаев стал неумело карабкаться на машину.

— Винтовку куда же? — спросил танкист, мрачно наблюдая за всей этой сценой.

— Нам без винтовки никак нельзя, — виновато объяснил Катаев.

— А без штыка? — насмешливо спросил танкист.

Катаев снял штык; ему было стыдно своей недогадливости. Он залез в люк, позднее там же исчезла и винтовка.

Машина Ковша — так звали чумазого командира танка — оказалась в самом пекле боя. Заряжающий стоял внизу, в тряской черной темноте, освещенной лишь лампочками приборов.

Ковш показывал большой палец, и Катаев доставал осколочный снаряд; Ковш показывал указательный палец — орудие било бронебойным.

Уже нечем было дышать, а когда в танке вместо воздуха только пары бензина да пороховые газы, человек сразу сдает, как намокшая бумага. Раза три-четыре Матвей Иванович пребольно ударился головой о стенки и острые выступы — танк проделывал какие-то цирковые номера. Машина на что-то карабкалась, оступалась, спотыкалась, куда-то проваливалась. «Вот черт! — раздраженно подумал Катаев. — А еще двойное название у него — механик-водитель. Совсем дороги не разбирает».

В ту же минуту командир орудия издал радостный возглас. Он перегнулся вниз и закричал на ухо Катаеву, силясь перекричать грохот:

— Как утюгом! Отстрелялись, голубчики! Скончалась вся их батарея.

Как уже потом узнал Матвей Иванович, танк проутюжил один за другим три немецких батальонных миномета, установленных на западной окраине деревни. Но в ту минуту заряжающий ничего не понял. Он трясся в темноте, подавал снаряд за снарядом, и ему казалось, что каждый новый снаряд тяжелее предыдущего. А Ковш все показывал то большой, то указательный палец, и нужно было снова и снова доставать снаряды, а потом передавать диски в нетерпеливые, дрожащие руки пулеметчика.

— Гарно, дуже гарно! — кричал Ковш и, довольный, хлопал заряжающего по плечу...

Но потом, очевидно, в бою наступила какая-то пауза. Танк повернул обратно, долго торчал посреди улицы и не вел огня. Ковш открыл люк, и все вздохнули полной грудью. Однако внезапная заминка беспокоила танкистов.

— Кабы ваша пехота воевала пошвыдче, — начал укоризненно Ковш, глядя вниз на Катаева; голос его был хорошо слышен: танк стоял, а мотор работал на малых оборотах. — Без пехоты ничего не выйдет. Еще минут десяток — немцы очухаются... — Но вдруг лицо Ковша осветилось, и он закричал с радостной нежностью: — Бегут! Бегут, бисовы диты! Торопятся!

Катаев тоже высунул голову из люка и увидел вдали, на краю улицы, пехотинцев. Те быстро приближались.

— Наши! — закричал Катаев и замахал рукой.

Он издали узнал бронебойщика великана Шульгу, командира взвода Косынкина, Рублика и других. Катаев смотрел на своих товарищей с гордостью и счастливым волнением, каких никогда не знал раньше. Ему не терпелось спрыгнуть с танка и побежать вместе с товарищами, но Ковш приказал оставаться на месте. Механик уже включил полный газ.

— Да здравствует вторая рота! — закричал тогда Катаев, стремясь перекричать шум мотора. — За нами, товарищи пехота, вперед! Не жалейте боевого питания!

Услышав призыв танкиста, обращенный к их второй роте, пехотинцы закричали «ура» и устремились за танком.

Катаев полагал, что товарищи узнали его, и ошибся: никому и в голову не пришло, что этот танкист с черным лицом, кричавший из люка, — Катаев. Но призыв, обращенный ко второй роте, дошел до сердца людей.

Люк захлопнулся, танк пошел вперед. И опять заряжающий работал в тряской черной темноте, опять нечем было дышать...

Вечером после успешного боя генерал наградил всех членов экипажа, и Матвей Иванович получил медаль «За отвагу».

Прошло трое суток, а Катаева все не было. И вот, когда уже в роте решили, что он пропал без вести, Катаев явился целехонький, с винтовкой за плечом и доложил по всем правилам командиру роты Деревянкину.

— Какими судьбами? — спросил Деревянкин. От удивления он не сразу нашелся, что спросить. — Где пропадал? Где завоевал медаль?

— Воевал, согласно приказу, в танке. На должности заряжающего. Взводный меня для