И ведь не очень-то уж они мирно жили вместе. Ссорились, пререкались. И раздражал его Петкин своим всезнайством. И тем, что обо всем спорил, даже о том, о чем не имел никакого понятия. И тем, что храпел по ночам. И тем, что быстро ел из общего котелка. И тем, что любил покурить на чужой счеток. И многим другим.

И все же Полосихин вспоминал да вспоминал Петкина. Не выходила память о Петкине из его головы.

Он вспоминал, как в Сталинграде жили они в каменном доме, сначала в третьем этаже, затем, когда этот этаж был разрушен снарядом, — во втором, потом в первом, потом в подвале. И о том, как затем воевали на Донце. И как брали Полтаву. И как жили вместе под Кременчугом у колхозницы Христи, которая отлично готовила вареники. И о том, как переправлялись через Днепр и Полосихин чуть не утонул, да Петкин его вытащил. И о том, как много километров прошли они вместе, он и Петкин. И как делились хлебом. И как спорили. И как много снарядов разорвалось возле них за это время, и как много пуль просвистало над их головами.

Всегда и во всем он спорил с Петкиным. Потому, что больше всего в жизни, после самого дорогого, любил спорить. А тут ему стало нравиться все, что нравилось Петкину. Даже пластинка с Шопеном.

Однажды он завел ее. Прослушал. Еще раз завел.

— А хороша! — сказал он. — Пусть пианино, а хороша!

— Богатая музыка, — заметил молчаливый Васильев.

С тех пор Полосихин часто заводил эту пластинку. Под нее хорошо говорилось.

— Война все проверит, — сказал он как-то раз Васильеву. Шопен только что отгремел на пластинке, и какая-то большая, хорошая мысль рождалась в голове Полосихина, но он никак не мог поймать ее словами. — Война и тебя самого проверит, и мать, и отца, и жену. Кого хочешь проверит.

Васильев молчал, но было видно, что разговор ему по душе.

— Вот, Васильев, — сказал Полосихин, — когда я совсем молодой был, полюбил я одну. Крепко полюбил. А потом — то да се — потерял я ее из виду. Где она? Потерял! И много я, Васильев, с той поры девушек любил. А теперь, как повоевал, как посидел рядом со смертью, вижу: только ее-то и любил по- настоящему во всю жизнь, да и она меня по-настоящему любила. Вот тебе и пойми!

Васильев молчал. Разговор ему нравился.

— Недавно я связь в роту тянул и под минный налет попал, — сказал Полосихин. — Крепкий налет. Уткнулся в грязь, лежу: ну, сейчас хлопнут! И вдруг — веришь, нет ли — вся жизнь для меня объяснилась. И кто мне враг, а кто друг. И где моя правда и где, обратно, моя неправда. И как мне после войны надо жить... Про Петкина вспомнил.

— Про Петкина?

— Да. Как делились с ним всем, как шли, как тонули, как восемь месяцев под одним одеялом спали. Тут я и понял, что он мне друг, закадыка. Вот почти сто друзей у меня в жизни было, а такого не было. Лежу под минами да друзей проверяю. Нет, лучше не было! Никто меня из друзей так не любил, как он. А ведь все ссорился с ним, ругался!

— Ругался, — сказал Васильев.

Помолчали.

— А не закрутить ли нам еще раз это самое пианино? — сказал Полосихин, указывая на петкинскую пластинку.

Объявился Петкин. Он вошел как-то раз вечером в землянку. Полосихин и Васильев обомлели. Петкин был весел и самоуверен, как всегда.

Расцеловались. Сели ужинать. Петкин рассказал про свои дела. Его вытащили из-под снега бойцы соседней дивизии и отнесли в свой медсанбат. Оттуда он попал в полевой госпиталь, затем в тыл. У него были подморожены ноги. Вылечился и вот вернулся к себе в часть.

Втроем они просидели почти всю ночь. Васильев молчал, а Петкин и Полосихин спорили. Спорили о медсанбате, о дорогах, об изоляции, о том, есть ли на свете страны, где не бывает дождей, о том, когда надо сажать картошку, о сапогах и об обмундировании.

Полосихин спорил яростно, изо всех сил. Спорил и глядел на Петкина сияющими глазами. Снова рядом с ним был друг. Друг, проверенный войной, — самая верная проверка на свете. Друг, который единственный выдержал испытание в день великой оценки всей жизни, тогда, под минами.

— Да ну тебя! Ничего ты не смыслишь! — кричал Полосихин.

— А ты смыслишь?

Под утро Петкин нашел своего Шопена и завел патефон. Он слушал пластинку, как всегда, безмолвно, восторженно.

— Игра! — сказал он, когда патефон отыграл. — За сердце хватает! Одной души сколько!

— Что тут хорошего? — сказал Полосихин. — Просто игра на струнах. Один шум.

— Это шум? — Петкин был сильно рассержен.

— Шум и гром, — ворчливо сказал Полосихин, глядя на Петкина радостными, счастливыми глазами.

Честное слово, он рад был бы не спорить. Но не мог. Это было сильнее его.

В госпитале навстречу мне вышла вся белая, высокая сестра, чернобровая, с усиками.

— Вам Шаронова? — переспросила она, осматривая меня с тревожным раздумьем. — Не знаю уж, как... Он недавно прибыл... Состояние у него не из важных... Без разрешения врача как-то... А впрочем...

Мы пошли по коридору и через вестибюль углубились в другой коридор. В конце его сестра отворила стеклянную дверь и первая вошла в палату. Комната была белая, светлая: в огромные окна било золотое солнце. Вдоль стен стояли кровати. Сестра подошла к одной кровати направо и, беспокойно оглянувшись, приложила палец ко рту. В палате была тишина и сдержанное покряхтыванье. Я стал рядом с сестрой и обомлел. На меня смотрели в упор, не моргая, глаза слепого. Лицо было незнакомо — багрово-красное, в рубцах и болячках. Что-то было общее с Игнашей, но это был не Игнаша. Он улыбнулся далекой улыбкой, а глаза были неживые.

— Сестрица, вы... привели кого-то?.. Кто это?.. Ну-ка, подождите, подождите...

И он протянул ко мне руку, сосредоточенно думая и прислушиваясь. Этот родной голос, который не угасал у меня в душе, потряс меня до того, что я не мог стоять на ногах. Я рванулся к его койке и упал на колени.

— Игнаша!.. Родной мой!.. Братишка мой! Я здесь, у тебя... Милый, что ж это с тобой?.. Ты не видишь меня?..

— Коля! Коленька!.. — крикнул он, как мальчик, и схватил мою шею. — Братишка, радость моя!..

Мы смеялись, всхлипывали и не могли оторваться друг от друга.

— Игнаша, милый, ты не знаешь, что я пережил!.. Ведь мне сообщили, что ты погиб... И вдруг — твоя телеграмма...

— Ох, все было, Коленька... Чего только не было!.. И горел, и камнем летел вниз, и от немца удирал, и слепой по лесам и полям рыскал... И вот живу...

— Ну, как же, Игнаша! С глазами-то как же? Неужели навсегда?

— Ничего, ничего, Коленька!.. Как-нибудь выберусь... Я от немцев удрал, от огня отбился, в лесу не замерз... а уж слепым-то не останусь... Нет, Коля, нет... Но... но пока... пока — тьма...

Сестра погладила по русым кудрям Игнашу и с воркующей нежностью в голосе сказала:

— Нет, вы обязательно... непременно будете видеть... Доктор убежден, что зрение скоро восстановится... Это — временно...

Ее хорошие глаза, темные от слез, ободряюще улыбались. Губы у нее вспухли от волнения, как у