нынче прилетел. Ветра не рассчитал.

Решетников сообразил, что это не бомбежка, а обыкновенный визит одного-двух самолетов, как всегда пытающихся заградить минами выход из бухты. Он догадался также, что необычная общительность боцмана объясняется только одним: тот косвенным образом хотел показать командиру совершенную ненужность заводить моторы, когда все вообще в порядке. Мина ударилась где-то на склоне горы, грохот разрыва потряс катер, и Решетников искусственно зевнул:

— Ну, чего тут смотреть, холодно... мины, как мины, — сказал он и повернулся, чтобы уйти, но боцман с той же подозрительной словоохотливостью сообщил прежним, описательным тоном стороннего наблюдателя:

— Второй гудит... Наверное, тоже мины спускает... А глядите, товарищ лейтенант, как от нас хорошо фарватер видно...

И опять Решетников понял, что уходить ему никак нельзя: отсюда, действительно, лучше, чем с базы, был виден фарватер, и можно было проследить, в каком его участке опустятся парашюты, а утром доложить об этом командиру дивизиона, чтобы облегчить траление после ночного визита. Все в нем восставало и кипело при мысли, что новый урок, как всегда, правилен. Боцман, продолжая не замечать его состояния, молча стоял рядом. Потом он повернулся к акустику, стоявшему у пулемета вторым номером, и негромко сказал:

— Реглан командиру приноси.

— Отставить! Мне тепло, — резко перебил Решетников.

Ему показалось, что боцман в темноте улыбнулся и покачал головой совсем так, как делал он только что в приснившемся кошмаре. И Решетников вдруг поймал себя на том, что он готов скомандовать огонь, бесполезный для гудящего высоко во тьме самолета, скомандовать только для того, чтобы показать, что командир он, а не боцман. Ночь была очень холодная, и его здорово прохватывало в кителе, но он упрямо оставался на палубе, пока самолеты не ушли.

Вернувшись в каюту, Решетников лег на койку, натянул на себя реглан и, согревшись, попытался спокойно обдумать, что же, собственно говоря, получается у него с боцманом и как выйти из этого положения, становящегося невыносимым.

Просить о переводе Хазова на другой катер было бы несправедливо по отношению к нему и, кроме того, просто вредно для катера и его экипажа: другого такого знающего и опытного боцмана не найти. Говорить о своем переводе на другой катер — значило углубиться в психологические дебри ночных кошмаров и, вероятно, вызвать во Владыкине, командире дивизиона, недоумение и насмешку. Сказать же ему откровенно и честно, что с командованием катером что-то не получается, означало прямую капитуляцию.

Оставался единственный выход — необычный, но совершенно справедливый: надо было просить о присвоении Хазову лейтенантского звания и о назначении его командиром СК 0944, который он знает вдоль и поперек. Ведь бывали же во флоте случаи, когда младшие командиры без всяких экзаменов получали лейтенантское звание в бою или после боя!

Мысль эта ему понравилась, и он долго обдумывал, как убедить Владыкина передать СК 0944 человеку, который действительно сможет заменить на нем старшего лейтенанта Парамонова, а его, Решетникова, перевести на другой катер. Повеселев, он заснул, решив сегодня же поговорить об этом с Владыкиным.

Владыкин слушал его внимательно и сочувственно и даже понимающе улыбнулся, когда Решетников привел для убедительности два-три случая, особо задевших его самолюбие.

— Мне в свое время такой дядька тоже жизнь отравлял, — сказал Владыкин, протягивая Решетникову портсигар (что на условном коде дивизиона означало переход с официального разговора на дружеский). — Только не боцман, а главный старшина рулевой Бродин. Я думал, что я уже штурман и пуп земли, а он меня учил — боже мой, как учил!.. И теперь вспомнишь — краснеешь... И тоже, старый черт, все обиняком, вежливенько, ни к чему не придерешься! А как этот ваш на людях себя держит? — вдруг перебил он себя. — Тоже учит?

— Нет, — признался Решетников и вдруг неожиданно для себя чихнул. Справившись с платком, он гордо добавил: — Ну, тогда бы я его оборвал...

— Ну и молодец, — похвалил Владыкин, и Решетников скромно опустил глаза:

— Так я же понимаю, товарищ капитан третьего ранга...

— Да не вы молодец, — сердито усмехнулся Владыкин. — Вы, извините, просто мальчишка, притом бестолковый и неблагодарный. Вам на такого боцмана молиться надо, а вы ершитесь. Подумаешь — самолюбие заело!.. Самонадеянности море ох как не любит!

— Да я учиться не отказываюсь, товарищ капитан третьего ранга, — сказал Решетников, удивленный резкостью, с которой Владыкин его отчитал. — И самонадеянности во мне никакой нет, наоборот!

Но тут он чихнул и был этому рад: по крайней мере, он успел сообразить, что говорить о потере им всякой надежды стать когда-либо настоящим командиром, пожалуй, не очень кстати, и повернул фразу на ходу:

— Наоборот, я очень ему благодарен, что он мне помогает... Только боюсь, он так меня приучит, что я потом и шагу без него не сделаю.

— Ну и грош вам цена! — спокойно сказал Владыкин. — По-моему, если человек имеет характер, он в лепешку расшибется, чтобы такую опеку поскорее с себя скинуть.

Решетников обрадовался, что разговор подходит именно к тому, что ему нужно, но Владыкин продолжал:

— Я, например, этого своего Бродина чем с себя скинул? Как бы это сказать, стрельбой по площади... Вот увижу — он стоит, и скажем, на лот Томсена смотрит, а у меня внутри все уже томится. Понимаю, что он, старый черт, что-то у него в самых кишках заметил и сейчас меня носом ткнет, а что заметил — не знаю. Ну, так с отчаяния возьмешь и прикажешь: «Товарищ главный старшина, надо лот разобрать, тросик смазать и барабан покрасить, смотрите, в каком он виде...» Действительно, вроде стрельбы по площади — куда-нибудь да попадешь... И точно, он, оказывается, и собирался предложить именно тросик промазать, да уж поздно, инициатива-то за мной осталась... за штурманом. Вот так и привык к решительности. Да чего вы так чихаете? Ночью, что ли, простыли? Небось, выскочили голый?

— Да нет, — сказал Решетников, чихнув снова.

Признаваться в своем упрямстве с регланом, пожалуй, не стоило.

— Хватите на ночь сто граммов и горчицы в носки насыпьте, пройдет, — посоветовал Владыкин. — Так вот... Будьте вы смелее... инициативнее. В мелочах ошибаться не бойтесь, убыток небольшой, а мелочи вас приучат и в крупных вопросах смелее решать. Да он вас и поправит. Оно и лучше, чтоб он вас поправлял, а не подсказывал, понятно? Он для всех все то делает, что хороший коммунист должен делать для комсомольца и опытный моряк для такого... ну, скажем, молодого моряка, как вы. Чего же вам еще надо?

Решетников собрался сказать, что надо-то еще очень многое: чтобы он сам почувствовал в себе ту смелость, решительность и самостоятельность, которые Владыкин в нем предполагал. Но это опять упиралось в ночные мысли, сказать о которых Владыкину было нельзя, чтобы не погибнуть в его глазах окончательно. Однако, представив себе, что разговор сейчас кончится ничем и что ему придется вернуться на катер, он поднял глаза:

— У меня есть предложение, товарищ капитан третьего ранга. Может быть, вы и согласитесь.

— Самостоятельное или тоже боцман подсказал? — весело улыбнулся Владыкин.

— Да нет... самостоятельное... — не в тон ему, серьезно ответил Решетников и начал излагать свой план; но по мере того, как он говорил, вся убедительность его проекта исчезала вместе со сползающей с лица Владыкина улыбкой.

— Так, — сказал Владыкин, когда он закончил, — значит, в кусты?

— Почему же в кусты? На любом другом катере...

— На другом катере вам механик будет жизнь заедать, на третьем — помощник. Так и будете катеры менять? Словно сапоги — искать, который не жмет?.. М-да... Решение, видно, самостоятельное...

Лейтенант почувствовал, что краснеет, и с отчаянием подумал, что остается одно: признаться и просить вернуть его на крейсер.