— Я родился на Гавайях, но жил в Токио, учился там в средней школе и в институте.

— Вот как!

Теперь, когда он узнал, кто такой Арита, Такано почему-то проникся к нему доверием, и напряжение, которое он испытывал до сих пор, исчезло: он как будто даже забыл, что находится в плену.

— Вы… быстро… говорить имя! — выпалил офицер.

— Да, назовите себя, — сказал Арита. — Вы же знаете, что, согласно Женевской конвенции, мы должны сообщить японскому правительству имя, звание, часть, а также возраст, местожительство, занятие и семейное положение пленных. Через Международный Красный Крест мы сообщаем, что на основании Женевской конвенции взяли под свою защиту такого-то или такого-то. Вы знаете об этом?

Такано покачал головой.

— Неужели не знаете? Вот как! В японской армии даже фельдфебели ничего не знают о Женевской конвенции! Недавно здесь был поручик, так он тоже впервые о ней услышал. Поймите, если вы не скажете свое имя, вы поставите нас в затруднительное положение. Назовите только имя. Номер вашей части, семейное положение и прочее можете не сообщать. Только имя!

Такано продолжал молчать. О Женевской конвенции он не слышал, но ему было известно, что списки пленных будут посланы японскому правительству. Он не хотел, чтобы его имя попало в эти списки. Более того, с сегодняшнего утра Такано не переставал твердить себе, что теперь он не имеет права жить — он же попал в плен!

Когда солдаты противника окружили их там, возле бомбоубежища, он и сам не заметил, как поднял руки. Такано до сих пор не мог понять, почему он это сделал. Возможно, потому, что Ёсимура поднял руки… А он уже просто по инерции. Однако дело было не в этом. Он должен был сражаться до последнего дыхания. Тогда он выполнил бы свой долг, как младший офицер, и оправдал бы себя в глазах других. Но он этого не сделал.

Да, именно то, что он поднял руки, и определило все дальнейшее. Когда их везли в часть, в голове у него стучала одна мысль: «Бежать! Бежать! Побегу — непременно застрелят. Но этого-то мне и надо. Да, я должен бежать». В памяти возникали лица погибших солдат и офицеров — мертвые лица. Сколько их прошло перед ним за то время, пока он командовал отделением, взводом и, наконец, был заместителем командира роты! А он все еще жив! Попал в плен и жив! «Я должен бежать! — кричало его сердце, — Я не имею права оставаться в живых!»

— Вы, наверно, считаете плен позором? Не так ли? А мы совершенно не понимаем, почему попасть в плен в таких условиях, в каких оказались вы, позорно. Но лучше оставим этот разговор. Мы подождем, пока вы не скажете свое имя. Обычно на другой день после прибытия мы отправляем пленных в Торокина. Но вас мы, вероятно, оставим здесь. А пока подумайте хорошенько. На этом сегодня закончим. Можете идти.

Затем так же поодиночке были вызваны Ёсимура и Тадзаки, и им задали те же самые вопросы.

Ёсимура откровенно ответил на все вопросы, касавшиеся лично его. Он почувствовал к Арите расположение, у него было такое чувство, будто он встретился со своим земляком. Кроме того, он не сомневался в том, что Арита говорит правду. Сегодня утром, когда Такано одернул его, Ёсимура подумал, что он и в самом деле сплоховал, назвав свое имя. Но теперь это уже не так сильно тревожило его. Он верил Арите, который утверждал, что здесь с ними не будут жестоко обращаться. Слушая Ариту, он думал: «Убивать нас не собираются, может быть, пошлют в Австралию и заставят работать, и не исключено, что используют на тяжелой работе, но война когда-нибудь да кончится, и нас отправят на родину». О том, что будет с Японией, когда кончится война (вернее, когда Япония ее окончательно проиграет), Ёсимура совершенно не мог себе представить; не мог думать и о том, что станет с пленными, когда они вернутся домой. Однако всевозможные тревоги, мучившие его до сих пор, рассеялись. И он впервые понял: все его рассуждения о том, что он причинит неприятности семье и землякам, что нельзя оставлять позорное имя на этом свете, теперь, когда он в плену, не имеют смысла.

Тадзаки назвал вымышленное имя и звание.

Пока допрашивали Ёсимуру, он выяснил у Такано, что интересует офицера, и решил не говорить ни слова. Однако Арита был так настойчив, что Тадзаки все это в конце концов надоело, и он сообщил, что его зовут Ямада Санкити и что служил он в звании ефрейтора.

Арита сразу же без всяких церемоний перешел с ним на «ты».

— Ну что ты упираешься, — наседал Арита. — Что толку в том что ты не назовешь своего имени. Наоборот, тебе же будет хуже. Старший унтер-офицер Ёсимура все как есть сказал. И тебе ни к чему свое имя скрывать.

Вернувшись в палатку, Тадзаки предупредил Ёсимуру:

— Имей в виду: теперь я ефрейтор Ямада. Смотри не проговорись!

Не успел он произнести это, как в палатку вошел Арита. Появился он буквально следом за Тадзаки, так что можно было предположить, что он все слышал. На этот раз Арита пришел один.

— Замучился я с вами, — сказал он смеясь. — Не один десяток японских солдат повидал я здесь, но такие упорные еще не попадались — даже имя, как клещами, вытаскивать приходится! Уж это-то пленные обычно говорят. Может быть, и лгут, конечно, но говорят.

Арита присел на раскладушке рядом с Ёсимурой.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал он. — С глазу на глаз. Видите ли, мне непонятно, почему вы так упорствуете. В вашем случае плен — вовсе не бесчестье и не позор. В чем же дело? — сказал он пристально глядя на Ёсимуру. — Может, вы объясните мне, я хочу понять вас…

Ёсимура растерянно молчал.

Арита завел этот разговор, несомненно, для Такано.

— Поскольку я японец, — продолжал Арита, — я, конечно, не могу не знать о «Кодексе воинской чести». «Лучше смерть, чем позорный плен»… и так далее — это, в общем-то, понятно как доктрина. И я считаю, что во время войны нужно поддерживать в армии высокий боевой дух. Однако все имеет предел. Вот гляжу я на пленных, которых привозят сюда, и думаю: ведь едва на ногах стоят от голода! Как и вы, впрочем. Почему же не сдались, почему довели себя до такого ужасного состояния? Мне кажется, в этом есть что-то бесчеловечное, противоестественное. Если сражаться до полного истощения входит в «Кодекс воинской чести», то я отказываюсь понимать его. В любой другой армии таких солдат сочли бы национальными героями. Я считаю вас доблестными воинами, а вы стыдитесь своего положения. Почему?

Арита говорил, время от времени поглядывая в сторону Такано. Было ясно, что его интересует именно этот пленный.

— Ёсимура-сан, что вы на это скажете? — спросил он и, вытащив сигарету, протянул ее Ёсимуре. — Не хотите?

— Спасибо, нет. В прошлый раз у меня голова закружилась, — отказался Ёсимура.

— Да, пожалуй, пока вам не стоит курить. Нужно немножко набраться сил, тогда уж… В Торокина вам будут выдавать сигареты.

— Ну а ты как? Закуришь? — обратился Арита к Тадзаки. — Или тоже голова кружится?

— Нет, у меня не кружится.

— Тогда бери.

— Спасибо.

Тадзаки встал, вытащил из пачки сигарету и потянулся к зажигалке, которую поднес ему Арита.

— Ну, что же вы скажете, Ёсимура-сан? — снова повторил свой вопрос Арита.

— Знаете ли, — покачал головой Ёсимура. — Я и сам не очень хорошо во всем разобрался. Мне и самому кажется: нет ничего зазорного в том, что мы попали в плен. Нам ведь ничего другого не оставалось. С утра твержу это и все же места себе не нахожу, отчего — не понимаю.

— Вот, вот, — кивнул Арита и добавил тихо, словно про себя: — У всех одно и то же! — Затем отбросил недокуренную сигарету, придавил ее каблуком и сказал: — Все пленные, которые прибывают сюда, говорят одно и то же. Сами-то они не считают плен позором, но боятся, что народ осудит их, будет презирать за поведение, недостойное солдата императорской армии. Потому-то душа у них неспокойна. И каждого мучает? мысль: «А может, я все-таки виноват?» И вы, наверно, тоже задаете себе этот вопрос.