революции…

Вот тут я и почувствовал, что она меня ненавидит. Она ненавидела меня не так, как ненавидят кого- нибудь взрослые, а как мог бы меня ненавидеть завистливый сверстник. Почему же я все-таки продолжал ее расспрашивать?

— А кто такой Феррер?

— Анархист…

— А что такое анархист?

— Тот, кто хочет сделать революцию и бросает бомбы…

На то, чтобы переварить все это, мне требовались часы, а то и дни, и, мгновенно забыв про тетю Валери, я вновь погрузился в созерцание дождя, железного карниза и рынка с молочно белевшими, как большущий глаз, часами; но сквозь все это, будто сквозь филигрань, мне более или менее отчетливо представлялись другие картины: чахоточный Альбер с его сидевшим в тюрьме отцом, анархисты, Феррер, рабочие, которые перерезают сухожилия лошадям…

Мне случалось подолгу так забываться, а потом я, вздрогнув, просыпался. На этот раз от моих грез меня оторвал тетин голос. Она сунула руку себе под юбку и извлекла мелочь.

— На!.. Сходи возьми мне журнал, все расхватывают, читают…

Я посмотрел на площадь; вокруг киоска толпились люди, показывая друг другу иллюстрированный журнал. Я бегом спустился вниз.

— Куда ты? — забеспокоилась матушка.

— Купить журнал тете Валери.

Насколько я помню, это был 'Пти журналь иллюстре'. На цветной обложке фотография остриженного бобриком усатого мужчины с темными глазами. 'Анархист Феррер'.

А на тыльной стороне другая цветная картинка: какой-то двор, стена, стоящий человек с завязанными глазами и солдаты, вскинувшие ружья. 'Казнь Феррера'.

Это меня потрясло. Я поднял голову: Альбер смотрел на меня, смешно приплюснув нос к стеклу. Я почувствовал, что он мне завидует; может, тому, что я на улице с непокрытой головой под дождем, а может, тому, что у меня в руках иллюстрированный журнал.

— Одним меньше, и то неплохо! — немного погодя с удовлетворением провозгласила тетя. — Пойди принеси очки. Когда прибудет 'Пти паризьен', не забудь мне купить…

Как удавалось это матушке, не представляю. Когда я утром в половине восьмого спускался вниз, полы в лавке и на кухне были вымыты, кофе сварен и стол накрыт. Каким чудом, никогда не теряя из вида прилавка, она ухитрялась все закупать? Когда чистила картошку и ставила варить суп?

И всегда она была опрятна, даже щеголевата, как выражался отец. Да еще каким-то образом успевала прогладить нижнее белье, заштопать мне чулки и даже сшить кое-что из одежды.

— Пойди спроси мать, когда же мы сядем за стол…

Туша тети Валерии приходила в движение; чтобы спуститься по узкой кишке винтовой лестницы, ей требовалось добрых две минуты.

— А где сегодня пропадает твой муж?

— Он уехал в Пор-ан-Бессэн… Вернется поздно…

— Словом, ты его почти не видишь.

— Только вечерами… Что поделаешь, торговля…

Из-за той же торговли я часто пропускал занятия в школе и почти не помню, когда гулял с матушкой, — лавку открывали даже по воскресеньям.

Послеобеденные часы прошли без особых происшествий. Тетя Валери дремала в кресле, в комнате сгущались сумерки. Уборщики, одетые в робы, как моряки, мыли из шлангов рынок, а в три часа прошел фонарщик и зажег газовые фонари.

Сквозь матовые стекла кафе Костара мне не видно было, что делается там внутри. Но я различал движущиеся силуэты, и мне показалось, что в тот день там больше народу, чем обычно. Время от времени дверь распахивалась, и на улицу словно дожидаясь чего-то, выглядывал рабочий. Я понял, в чем дело, когда появился газетчик; человек купил у него целую пачку газет, а немного погодя до меня донеслись крики спорщиков у Костара.

— 'Пти паризьен'… — внезапно проснувшись, напомнила тетя Валери. Я помчался за газетой.

— Зажги свет, — приказала она.

— Матушка не велит мне…

Чтобы зажечь газ, надо было взобраться на табуретку.

— Так скажи ей, чтоб сама пришла зажечь.

В лавке были покупатели. Матушка все же пришла, но голова у нее была занята другим. Она даже не взглянула на нас. Прежде всего торговля! Я опять уселся у окна. Перед кафе Костара взад и вперед прогуливался полицейский.

— Читать ты хоть умеешь? — осведомилась тетя.

— Умею…

— Тогда прочти вот это.

— 'За-бас-товки-на-Севере-при-ни-ма-ют-у-гро-жа-ю-щий…'

— Ты не можешь читать побыстрей?

— '.. гро-жа-ю-щий-ха-рак-тер-на-место-прибыл-ми-ни-стр-вну-вну…'

— Внутренних дел! — нетерпеливо выкрикнула она.

— 'Вну-трен-них-дел-жан-жан…'

Моя усатая тетя глядела на меня, как толстый паук, вероятно, глядит на запутавшуюся в его паутине беспомощную мошку.

— …дармерия!

— '… дар-ме-рия-а-та-ко-ва-ла-ма-ма-ни-фес-тан-тов…' — Я поднял голову. — Что это значит?

— Что жандармы погнали лошадей на манифестантов… Читай дальше… Поймешь…

— 'На-счи-ты-ва-ет-ся-двенадцать-убитых-и…'

— Сорок раненых! — досказала она со злобным торжеством.

Я по-прежнему сидел на полу по-турецки среди своих игрушек, газета лежала у меня на коленях, а за мной синело окно, усеянное дождевыми капельками — теми же звездами, и, по сравнению со мной, тетя в кресле возвышалась как монумент.

— Что я тебе предсказывала? Если б ты читал побыстрей, то узнал бы, что в Сент-Этьене они шли по улицам двенадцать часов подряд.

Я посмотрел на улицу. Представил себе ряды рабочих в картузах, в темных комбинезонах, безостановочно шагающих под нашими окнами, конных жандармов, бритвы…

— Но здесь же нет забастовок… — прошептал я.

— Потому что нет заводов, кроме сыроваренного… Но погоди, если это революция, они и сюда явятся!

Клянусь, я почуял здесь игру. Тетя, конечно, куда больше моего боялась революции, но ей нравилось меня пугать. Ее бесила моя безмятежность, моя способность часами мечтать, и она нашла способ смутить мой душевный покой.

— Они всех убьют?

— Всех, кого смогут убить…

— И отца тоже?

— Его в первую очередь, он же торговец. Тогда я решил отомстить:

— А вас, тетя, они убьют?

Я входил во вкус игры. Тоже становился злобным.

И уж не знаю, как придумал:

— Воткнут вам штык в живот! Да, да, штык, вонзающийся в толстый, дряблый живот тети Валери, и все, что оттуда вывалится…

— Никакого уважения! — прорычала она, вырывая у меня газету.

Но я уже закусил удила. Тем хуже для нее!

— Вспорют и кишок напустят полную комнату…