Когда Володя успокоился и улыбнулся (в ответ на мое задумчиво высказанное предположение, что вспышки гнева могут с некоторой долей вероятности свидетельствовать о некоторых психопатических чертах в характере некоторых психиатров), он добавил: единственное, что можно сказать точно, так это что «твоя Милена — художественный тип».

Но это я знал и без него.

Я давно заметил: на линованной бумаге Милена обязательно пишет поперек.

* * *

Мы оставили одежду на песке. Ближе к горизонту на фоне плавного, с размывом перехода от полупрозрачной голубизны через пепельно-лиловое, малиновое к яблочно-зеленому и густой синеве бледным привидением уже желтел слегка надкушенный лунный диск. Это сильно напоминало декорацию какого-то оперного спектакля, виденного мною еще в бытность маленьким мальчиком.

— Как красиво, — сказал я. — О, грациоза люна, ио ми раменто ке, ор воль-дже ланно, совра квесто колле...

— Ой, смотри, краб плывет! Ой, какой смешной!

— Ио вениа пьен д'ангошя а римирарти...

— На каком это языке? — вновь перебила Милена. Мы с ней уже стояли по грудь в воде.

— На итальянском. Это Джакомо Леопарди, современник Пушкина.

— А-а... Давай его поймаем! — она не слушала меня и смотрела вбок, следя за перемещениями краба.

— Кого? Джакомо Леопарди?

— Да нет же! Краба!

— Э ту пендеви альлор су квэлла сэльва... Лови, кто ж тебе мешает, — усмехнулся я.

Милена плыла под водой, как лягушка, волосы ее развевались, словно змеи, вот она вынырнула прямо передо мной, мокрой курицей встала из воды, оперлась незанятой крабом рукой о мое плечо, чтобы не упасть, и попрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

— Что с ним делать? — Милена продемонстрировала схваченную за шкирку, если таковой считать панцирь, свою добычу, расстроенно, в предчувствии супа, жестикулирующую всеми конечностями и усами.

— Отпустить.

— Плыви, косолапый.

Она начала медленно поворачивать голову от кильватера освобожденного краба в мою сторону. Далее произошло нечто странное. Внутри Милены словно щелкнул тумблер и включился, воспрянул другой, небудничный человек, ранее дремавший за невостребованностью — что-то отпустило, освободилось, прояснилось, полетело...

О, грациоза люна, ио ми раменто

Ке, ор вольдже ланно совра квесто колле

Ио вениа пьен д'ангошя а римирарти:

Э ту пендеви альлор су квэлла сэльва...

Закончив, она забавно, по-детски вздохнула.

Это было чудо.

Первая строка у Милены была подернута легкой печалью от предощущения того, что грациоза люна не ответит на обращение к ней. Во второй сквозило полное нежности и грусти воспоминание о совра квесто колле, в третьей — попытка мысленно танцевать вместе со словами, паря в воздухе, обнимая их, лаская кончиками пальцев, расходясь с ними, словно в невесомости, и вновь встречаясь. В четвертой она вслушивалась, как звуки, будучи изреченными, медленно тают в пространстве, оставляя после себя колдовской аромат, свой у каждой буквы и даже у каждой паузы.

Она не только ни разу не споткнулась, буковка в буковку повторила единожды вполуха услышанный текст на незнакомом языке — она улучшила мою, как я только тогда понял, примитивную местечковую мелодекламацию настолько, насколько это вообще возможно!

Попросту взяла и между прочим, вскользь, шутя, забавы ради, так же, как пустилась в погоню за морским отшельником, показала другому отшельнику, только без клешней, как надо читать стихи...

Мы стояли с Миленой в теплой недвижной воде, по ее лицу стекали капли, ее узкая кисть лежала на моем плече, пахло солью и водорослями, где-то хныкал ребенок, а у меня шевелились волосы и бегали мурашки по телу, потому что эта девочка в стареньком купальнике, с чуть заметной улыбкой смотрела на меня из другого мира, где живут боги...

* * *

Милена сидела в салоне «Стилист» (писатель прошлого века, во всяком случае того его периода, когда танцы еще назывались танцы, а не дискотека, будучи перенесен машиной времени в сегодняшний день, подумал бы, читая вывеску, что здесь собираются почитатели и последователи великих стилистов — Бунина, Набокова), запрокинувшись на подголовник, ненавязчиво переходивший в никелированное корытце, которое в данный момент использовалось двумя девушками в фисташковых халатах и лимонного цвета резиновых перчатках для покраски Милениных волос (это я нафантазировал, меня ведь там не было). Рядом с ней Дора Филатова закончила разговор по мобильному телефону.

— Ой, а можно я тоже позвоню? — спросила Милена. — А как тут набирать номер? Хорошая штука, надо будет и себе купить. Алло-о!

Здесь мой вымысел заканчивается, вновь начинается реальность, данная мне в ощущениях.