Через несколько месяцев после того как Стив начал писать «Оно», был издан его роман «Куджо».

Замысел «Куджо» родился благодаря старинной привычке Стива совмещать две, казалось бы, никак не связанные между собой темы. В случае «Кэрри» это были подростковая жестокость и телекинез. А в случае «Куджо» речь шла о двух происшествиях, случившихся с разницей в пару недель.

Однажды Стив повез свой мотоцикл в частный автосервис, расположенный в сельской глуши, на отшибе. Как только он въехал во двор, движок заглох. Стив окликнул хозяев, но вместо людей из гаража выскочил гигантский сенбернар и на полном ходу, рыча и оскалившись, устремился прямо к незваному гостю. Следом вышел механик; собака не остановилась. Когда пес уже готов был кинуться на Кинга, механик его приструнил, хлопнув по заду здоровенным гаечным ключом.

«Наверное, ему лицо ваше не понравилось», — изрек он, прежде чем поинтересоваться, что произошло с мотоциклом.

Несмотря на финансовое благополучие, Стив и Тэбби по-прежнему водили «форд-пинто», купленный за 2500 долларов аванса за «Кэрри», хотя машина была напичкана проблемами с самого начала. Через пару недель после столкновения с сенбернаром автомобиль забарахлил, и живое воображение Стива тут же нарисовало ситуацию: а что, если Тэбби повезла бы машину к тому механику и пес бросился бы на нее? А людей бы поблизости не оказалось? И что хуже всего, собака могла оказаться бешеной…

Прежде Стив и не предполагал, что собака может стать основным персонажем книги. Поначалу он собирался написать о матери и сыне, запертых в замкнутом пространстве. Допустим, мать больна бешенством — напряжение в книге должно было нарастать по мере того, как болезнь овладевает матерью; она борется с собой, из последних сил стараясь не причинить вреда сыну.

Однако Стиву пришлось немного изменить замысел, когда он изучил тему и выяснил, что у бешенства довольно долгий инкубационный период. «Фокус был в том, чтобы поместить персонажей в такое место, где бы их достаточно долго не нашли, предоставив зараженной женщине время на решение проблемы».

Увлеченный замыслом, Стив рвался в бой. В полном соответствии с собственным девизом «не допускать, чтобы факты помешали рассказать классную историю», он с головой ушел в работу и сам не заметил, как выдал на-гора сотню страниц. Вот как, по словам Кинга, зерно сюжета прорастает в голове писателя: «Видишь что-то, и все вдруг встает на свои места, и рождается история. Невозможно предугадать, когда это случится».

Кинг отнесся к «Куджо» как к эксперименту. Он впервые применил новый формат: единое повествование без разбивки на главы. Так вышло само собой: изначально он представлял себе сюжет в виде привычных глав. Однако по мере развития сюжета становилось все яснее, насколько ужасны описываемые события, и Стив изменил подход: «Я обожаю „Куджо“: он воздействует на читателя так, как, на мой взгляд, и должна воздействовать книга. Это крайне агрессивное произведение, оно похоже на кирпич, влетающий в окно. В романе чувствуется анархия, он как панк-роковая пластинка: короткий и злой».

Возмущенные читатели подняли шум, на Стива обрушился поток писем с критикой: поклонники не могли ему простить гибели невинного ребенка, которому просто не посчастливилось оказаться в неподходящее время в неподходящем месте в отличие от десятков жестоких подростков, гибнущих на страницах «Кэрри», — уж те-то, видимо, заслуживали смерти за свое бессердечие.

Чувствовалось, что персонажи «Куджо» далеки от мироощущения Стива — словно их разделяли световые годы. На то была и другая причина: одна из побочных сюжетных линий романа рассказывает о женской измене и о том, что происходит, когда муж обо всем узнает. Сцена объяснения супругов ставила писателя в тупик — повторялась ситуация со сценой из «Сияния», где женский труп встает из ванны, — и он до последнего откладывал ее написание.

«В жизни не писал сцены сложнее, — рассказывает Стив. — Ведь сам я никогда не оказывался в подобной ситуации, даже в молодости, с девушками. Я старался быть честным по отношению к обоим супругам, у каждого из них своя правда; меньше всего мне хотелось превращать кого-то в злодея или злодейку». Он бился над правдоподобностью персонажей, диалогов, действия в целом. «Мужа я мог понять, потому что знал, как чувствовал бы себя на его месте. Сочувствовать женщине было гораздо сложнее».

Он два дня вымучивал злополучный диалог — при том что в среднем обработка сцены аналогичной длины занимала часа полтора. «Я долго сидел, то рассматривая пишущую машинку, то вперив взгляд в чистый лист. И дело было не в том, что я не мог построить предложение, нет. В голове вертелось: „Зачем она это сделала?“ И хотя исчерпывающих ответов на этот вопрос в книге вы не найдете, по крайней мере я старался быть честным».