человека; и в-третьих — то, что писано уже «на хартии», т. е. «Священное Писание»...»[157].

Причем заметим, что главный вопрос касается слов Иисуса, тогда как вопросы о Его внешнем облике (см. выше), даже происхождении и роде занятий до призвания на общественную проповедь занимают уже не так.

Различия, которые существуют между евангельскими свидетельствами об Иисусе Христе (причем различия как бы двух уровней: между Синоптическими Евангелиями и Евангелием от Иоанна, и между тремя Синоптическими Евангелиями), являются великим благом. Во многом при сопоставлении (как с помощью лучей света, направленных с разных точек), они-то как раз и позволяют увидеть или, точнее, услышать то, что и как «на самом деле» говорил Иисус.

Но мало того, что Иисус ничего не написал — Его ученики также не писали при Его земной жизни. (Во всяком случае, из всего, что они могли тогда записать «по ходу дела»[158] , ничего не сохранилось). Все, что написано ими, написано после — спустя несколько десятков (не менее тридцати) лет после события Пасхи Воскресения. В евангельских строках без труда угадывается интонация, которую выразил, например, евангелист Иоанн:

Когда же воскрес Он из мертвых, то ученики Его вспомнили, что Он говорил это, и поверили Писанию и слову, которое сказал Иисус (Ин. 2, 22).

Они вспомнили потом, и не удивительно, что, вспоминая одно и то же, описывали по-разному.

«Уже одно сравнение, к примеру, редакций «Отче наш» или обетований блаженства у Матфея и у Луки может дать представление об этом процессе»[159].

На учениках как будто остался «отпечаток» (или, употребив однокоренное слово, впечатление) личности Иисуса. Это можно сравнить с фотографией: когда делается снимок, на пленке отпечатывается изображение, но его не видно до тех пор, пока пленку не погрузят в проявитель[160].

До Воскресения Иисуса и Пятидесятницы «отпечаток» оставался «непроявленным». Проявителем стал Дух Святой, заставивший заговорить на разных языках учеников и целые общины по всему тогдашнему миру. «Проявитель» выявлял и высвечивал различные словесные изображения Христа — в зависимости от того, на чье свидетельство они опирались.

Таким образом, Палестину, Малую Азию, Грецию, Италию и другие области Римской империи в годы после Пятидесятницы можно сравнить с огромной фотолабораторией, где общины вслед за апостолами воссоздавали различные образы своего Учителя. Эти общины состояли из иудеев и язычников, принявших христианство, из ремесленников и рабов, из коммерсантов и художников, из людей различных профессий, национальностей и сословий.

Итак, с одной стороны, мы обязательно должны учитывать указанное обстоятельство — что слова и описание дел Иисуса получили письменную фиксацию некоторое время спустя, причем непременно пройдя сквозь призму веры в Иисуса как в воскресшего, прославленного Господа. С другой стороны, важно и другое: будучи свидетельствами веры в Иисуса как Сына Божия и прославленного Господа, Евангелия бережно и неповрежденно сохраняют слова Иисуса именно так, как они Им были произнесены. Убедиться в этом заставляют, например, результаты тех филологических исследований текста Нового Завета, которые во всей серьезности развернулись лишь в последние два столетия, и в особенности в последние десятилетия.

В том, что Евангелия неповрежденно сохранили многое из того, что говорил Иисус, можно быть уверенным по крайней мере по двум причинам. Одна из них чисто технического, а другая –идеологического или богословского характера.

Во-первых, надежность устного способа сохранения и передачи информации в древности была гораздо выше, чем впоследствии и сейчас, когда мы легко тратим горы бумаги для записи даже гораздо менее важной информации, чем мировоззренчески важные и вероучительные истины. И дело здесь не только в большей натренированности человеческой памяти. В той глубокой древности, когда проповедовал Христос, всякий учитель, обращаясь к ученикам с поучениями и объяснениями, выбирал такие языковые средства, которые бы позволяли ученикам, не пользуясь дорогими или вовсе недоступными писчими материалами (папирусом или пергаменом), легко запоминать то многое, что они слышали. Группировка высказываний по содержательным аналогиям или по наиболее символичным, особенным числам (три, пять, семь, девять, десять и т. п.), игра слов, наглядность образов, числовые сочетания, рифмы и т. п. — всем этим изобиловала речь любого учителя, который был озабочен тем, чтобы его поучения не были быстро забыты. В подобных приемах не было никакой особенной, специально богословской символики или идеологии — это были прежде всего мнемонические приемы[161]. Таким учителем не мог не быть и Христос.

Во-вторых, стремление как можно более точно сохранить слова Иисуса было вполне сознательным, продиктованным идейными или богословскими мотивами. Такое стремление передать человеческие индивидуальные особенности и черты речи Иисуса было тем большим, что подчас с этими-то в том числе и речевыми особенностями и были связаны многие новые по содержанию вещи, о которых Он говорил. Можно сказать, благоговение перед Иисусом как перед Господом выражалось в том, что Его слова сохранялись такими, какими были произнесены, даже если они могли вызывать недоумение или идти вразрез с общепринятыми литературными нормами.

Последнее замечание достойно особого пояснения. Парадокс в том, что хотя Иисус говорил на арамейском языке[162], все книги Нового Завета, в том числе и Евангелия, написаны на т.н. койне (koinh[163] ) — общепринятом греческом языке, ставшим международным со времен греческой экспансии по всему Востоку[164]:

«Этот народный язык во многом отличается от классического и несет на себе печать восточных влияний. Открытие «бытовых» папирусов (частные письма, дневники, контракты, счета) позволило Дейссману установить тождество евангельского языка и койне»[165] .

В то же время Евангелия сохранили лишь как отдельные «археологические фрагменты» всего несколько фраз на арамейском языке, произнесенных Иисусом Христом и записанных, разумеется, по- гречески: «талифа куми» (Мк. 5, 41), «Или, Или! лама савахфани?» (Мф. 27, 46; Мк. 15, 34), «еффафа»[166] (Мк. 7, 34). Но на самом деле это лишь немногочисленные небольшие верхушки айсбергов, создающих обманчивое впечатление эпизодичности, тогда как в евангельском греческом тексте сплошь и рядом встречаются и просто арамейские слова: «Авва» в Мк. 14, 36; «Равви», в ряде случаев оставленное в СП без перевода, как, например, в Мф. 26, 25, а иногда, как в Мф. 23, 7, переведенное как «Учитель»; «вар» в Мф. 16, 17, переведенное в СП как «сын»; «геенна» в Мф. 5, 22. 29; 10, 28 и др.; «Кифа» в Ин. 1, 42; «маммона» в Мф. 6, 24; Лк. 16, 9. 11. 13; «рака» в Мф. 5, 22 «сата» в Мф. 13, 33 и Лк. 13, 21, переведенное в СП как «меры», но сохраненное в славянском Евангелии; «сатана» во многих местах; «суббота». Сюда же нужно отнести и т.н. семитизмы и, в частности, арамеизмы и гебраизмы в виде разнообразных выражений и идиом[167], грамматических особенностей, чуждых греческому языку. Как, например, удвоение глагола: «встал и пошел», «пришед, поселился», «удерживал и говорил», «отвечая, сказал», «начал проповедовать и говорить» и т. п.[168].

Для специалистов-знатоков греческого и семитских языков евангельское койне отмечено более-менее заметным семитическим влиянием. Объясняется оно довольно просто. Многие новозаветные авторы в большинстве своем были иудеями. Вынужденные писать по-гречески, они владели этим языком (как языком международного общения) лишь в определенной степени и не могли «избавиться» от семитской манеры мыслить, излагать свои мысли и строить фразы. А кто не был иудеем