Вот представь: кто-то все понимает. Ты его спросишь: слушай, а это как? Он тебе: так и так. Ты — ему: а вот — это? Он — снова: так и так-де. Все понимает. Все. Скучно это. Противно. Лучше — ничего не понимать. Жить.

— Ты хорошо объясняешь, — кивнул Саошьянт. — Разумно. Объясни тогда: я — Саошьянт. Вот мой меч, им я должен истреблять носителей зла. Вон бык, его жертва воскрешает праведников. Где же суд? Суд — я? Объясни мне это, Каскет!

Каскет отложил кость в сторону и задумался.

— Нет, — сказал он наконец. — Ты — не суд, Саошьянт. Суд

— это какое-то место, престол, херувимы, огненная река… Нет, ты не суд, Саошьянт.

— Я так и думал, — удовлетворенно ответил тот. — Сомнения одолели. Вопросы стали возникать. Так, значит, я не судия, Каскет?

— Не-а, — отозвался Каскет, грызя кость. Саошьянт снял с себя меч и отбросил его в сторону.

Пускай другие судят.

— Носители зла! — фыркнул вдруг Каскет. — Ну ты и придумаешь! Да где ты найдешь, таких рафинированных!

— Вот и я думаю. Потом спали.

Утром, когда Каскет пробудился, он не нашел Саошьянта возле себя. В стороне валялся его меч и шлем. Возле входа лежал его бык с перерезанным горлом. Самого Саошьянта не было.

Каскет пожал плечами и вышел из храма.

Каскет шел весь день. Он очень проголодался, но ему повезло: в одной деревне, где все люди сплошь были слепыми, он украл двух куриц и каравай хлеба. Будь у него времени побольше, он остался бы здесь и пожил немного, ибо любил людей беспомощных. Но звук в воздухе нарастал, и Каскет пошел прочь, по длинной ровной дороге, ведущей за горизонт.

Только что тянулась перед ним равнина, бурая, в некоторых местах покрытая островками бурьяна, и вдруг прямо на дороге возник сказочный дворец. Весь белый, изящный, с башенками, легкими аркадами, парадными порталами и широкими витражами окон, с бесчисленными переходами и галереями, дворец казался настолько чуждым этой местности, настолько явственно была видна какая-то печаль, разлитая по каждой его черточке, что дворец рисовался странным и необычным сном.

Каскет протер глаза. Но дворец не пропадал. Напротив, он возвышался перед ним, красуясь во всем своем блеске, и Каскету захотелось войти внутрь, посмотреть, что за великолепный властитель построил это чудо посреди безжизненной равнины, вдали от центров цивилизации и в непосредственной близости к варварскому быту деревень.

Он долго блуждал по таинственному чертогу, но ни разу обитатели его не попадались ему на глаза. Только не было здесь того стонущего плача, который был снаружи, неумолчным воем надрывающим уши. Но здесь была какая-то тоска, безысходность, ощущение безвозвратного падения и отсутствия всякой надежды, которое чувствовалось в каждом новом переходе, открывающемся его глазам, в каждой колышащейся пурпурной портьере, в каждом бледном бюсте, которому не хватало только венчающего его силуэта Ворона.

Неожиданно Каскет вышел в большой зал. Казалось, здесь были только занавеси, белые как снег, занавеси легкие, развевающиеся на ветру, занавеси прозрачные, и Каскету поначалу показалось, что занавеси заменяют стены этому залу. Но, кроме занавесей, было и нечто попримечательней. В зале находилась женщина, и когда Каскет увидел ее лицо, лишь оно запечатлелось в его памяти. Это было странное лицо. И вроде бы не было ничего в нем необычного, в этом лице, — тонкое бледное лицо, — но сквозь него виделось другое лицо, которое невозможно было описать словами, лицо милосердное, но печальное, доброе, но слишком грустное, чтобы быть по-настоящему добрым. Глаза светились понимающей любовью, но любовью не конкретной и не земной, а какой-то совершенно другой любовью, которую не понять и не принять. И Каскет понял, что перед ним София, Премудрость Божия.

— Встань передо мной, Каскет, — услышал он ее голос, мелодичный, но твердый голос, которому Каскет тотчас же повиновался. — Знаешь, кто я?

— Знаю, — пробормотал он, отводя глаза.

— Я давно вижу тебя. Не наблюдаю и не слежу, ибо в этом нет необходимости. Ты ясно виден мне, и тебе это неприятно.

— Всякому будет неприятно, когда он узнает о таком.

— Тем не менее все люди всегда на виду. Мне поручено строить и устроять этот мир. Можно найти множество недостатков в нем, великую тьму пороков, странные несовместимости бытия. Это легко устранимо, но необъяснимо средствами людей. То, что кажется вам странным, для меня закономерность. Ваша беда в том, что вы все видите исключительно со своих позиций, а они несовершенны.

— Но ты любишь людей, — сказал Каскет.

— Да, я люблю людей. — Голос ее стал еще мелодичнее. — Не то чтобы мне было велено любить людей, хотя и это тоже. Я прониклась к ним особым чувством и не требую жертвы.

— А я не собираюсь приносить жертвы и сам не буду ею, — произнес Каскет.

София испытующе смерила его взглядом.

— Почему-то я знала об этом, — сказала она, — и ожидала этого от тебя. Но ты мне не ясен. Потому- то на дороге тебе и встретился мой дворец.

Каскет кивнул.

— Дорогу осилит бредущий, — сказал он.

— Один бредущий был и до тебя, — сказала она. — Но он принес себя в жертву, дабы даровать спасение.

— Но я не бог, — возразил Каскет. — И не хочу им быть, ибо для этого нужно любить людей. Иногда я думаю, что это есть основной, главный атрибут божества — любовь к людям. Ко всем людям! Вот этого я никогда не пойму.

— Этого и не требуется.

— Ты защищаешь людей, — произнес Каскет. — Во всяком случае, так говорят. Значит, ты их любишь. Вот так запросто появляешься перед каждым бредущим путником…

— Не перед каждым, — прервала она его. — Не каждому дано знать тайны мира. Ты побывал в Игре. Тебе показалось странной и та местность, и игра, и правила ее. Но это — axis mundi. Это мировращение. Может, тебе это показалось несолидным — бегают какие-то, галдят. Это слишком странно, чтобы быть верным. Однако это так.

— Я вовсе не преуменьшаю значение мной увиденного, — заметил Каскет. — Но мне нужно было оттуда выбираться…

— Вот именно, — воскликнула она. — Тебе нужно было оттуда выбираться. И для этого ты нажал невидимую кнопку, обратил необратимые процессы вспять. Теперь даже мне неизвестно, чем все это кончится.

— Зачем знать? — пожал плечами Каскет. — Будет известно в свое время.

— Это время может и не настать, — строго сказала София, откидывая голову.

— Твое дело — защитить людей от того, что может настать, — усмехнулся Каскет.

— А как ты представляешь себе свое дело? — спросила София. — Я не могу позволить тебе ломать и дальше. Это не по законам. Это противоречит всему.

— Раз это есть — значит, этому надлежит быть, — изрек Каскет. — Такова незыблемая формула. А вот уничтожение этого будет действительно противоречить всем правилам.

София в раздумье медленно проплыла к высокому окну, за которым была видна все та же бурая равнина. Потом так же медленно кивнула.

— Вот он, неизбежный дуализм! — засмеялся Каскет. — И никуда от него не деться. Все подчиняется этому космическому цинизму. Ты сама создала мир таким, противопоставив свет и тьму.

— Я была лишь проводником высшей воли, — гневно воскликнула София. — И свет и тьма — еще не все. Есть и сумерки. Люди — сумеречны.

— Не все, — уклонился Каскет.

— Нет, все, — ударила София. — А кто нет — отступление от нормы. Патология. Это не люди.