Плачи матери и жены, написанные в традициях вдовьих плачей из княжеских житий, более лиричны и правдивы, хотя и здесь для выражения безутешности, отчаяния автор пользуется почти исключительно книжными стилистическими средствами. Однако делает он это осторожно и умело. Так, он избегает церковной фразеологии, допустив только в плаче матери единственный церковно-риторический оборот: “Кая ли душа, не убойся бога, сотворшаго тя…оболстиша тя…” (л. 33 об.).
Плач матери Скопина, сохраняя форму причети и многие стилистические средства предшествующих женских плачей, [25] в то же время имеет свои особенности. Как и в плаче царя, оплакивание “единочадаго и любезнаго сына” имеет вид повторяющегося вопроса об убийцах князя с одповременным изложением всех достоинств и заслуг Скопина. Мать не может понять причины, по которой погиб ее единственный сын, “столп и подпор” ее “старости”, и не может представить себе, “кий злый человек” и “коим злым лукавством” погубил его. Автор выбрал такую форму, видимо, потому, что хотел подчеркнуть насильственный характер смерти Скопина. На это он указывает и более явно - княгиня Елена Петровна начинает причитать, “…видящи злую смерть его от злых ненавистников…” (л. 32 об.).
Еще более, чем плач матери, выразителен и насыщен лиризмом плач молодой вдовы. И в нем есть особенности, выделяющие плач княгини Александры Васильевны из ряда повторяющих друг друга в древнерусской литературе вдовьих плачей, начало которому положил плач жены князя Дмитрия Донского Евдокии. [26]
Создавая этот плач, автор широко использовал хорошо известный ему литературный материал, взяв из него то, что, по его мнению, более всего подходило для плача жены Скопина. В нем есть традиционное заявление о желании умереть вместе с мужем, указание на его славу и известность и т. д., но нет, например, обычной просьбы к умершему обратиться к богу, чтобы он быстрее соединил их вновь. В то же время многие структурные элементы вдовьих плачей в “Повести…” творчески переработаны. Так, сожаление о слишком ранней смерти мужа присутствует во всех известных вдовьих плачах, но всегда в большей или меньшей степени носит условный характер. [27] В плаче княгини Александры Васильевны этот мотив совершенно конкретен, ибо князь Скопин-Шуйский умер всего 23 лет от роду. Молодость умершего воеводы делала слова о его безвременной смерти в плаче жены правдоподобными и выразительными.
Не менее сильное впечатление производят, именно в силу правдивости жизненной ситуации, причитания жены о слишком ранней горькой вдовьей участи. Не могли не вызвать у читателей сочувствия жалобы молодой женщины на несчастье, обрушившееся на нее всего лишь после двух лет замужества. Княгиня такими образными словами определяет свое состояние; “…аз, яко едина точию от убогих жен, жена твоя: яко птица оху-дех, яко серна осиротех… плачу премногия твоея красоты и своего убогаго вдовства” (л. 34). Заканчивается плач традиционными для вдовьих плачей словами о нежелании жить после смерти мужа.
В своем исследовании о вдовьих плачах в древнерусской литературе В. П. Адрианова- Перетц писала: “Последним по времени отголоском плача Евдокии была риторическая его переделка патриархом Иовом в Житии царя Федора Ивановича”. [28] Теперь есть все основания считать, что наиболее поздним в серии вдовьих плачей, исходным образцом которых был плач Евдокии, является плач княгини Александры Васильевны в “Повести…”.
В “Писании…” плач народа очень краток. “Повесть…” в этом смысле оказалась более традиционной, поэтому всенародный плач в ней намного пространнее. Плач народа в ней не добавляет ничего нового в смысле содержания и стиля к устоявшейся формуле подобных плачей. В этом плаче содержится прославление князя, перечисляются все благодеяния Скопина и приводятся обычные слова о незаменимости умершего воеводы и о полной безнадежности положения после его смерти: “…к кому прибегнем, и кто нас свободит от нахождения иноверных, и государство Московское очистит…” (л. 35 об.).
Обращает на себя внимание заключительная фраза народного плача в “Повести…”, примечательная тем, что она близко напоминает поэтическое восклицание автора “Слово о полку Игореве” в конце рассказа о поражении князя Игоря.
���� Слово о полку Игореве Повесть…
���� Уже бо, братие, веселие наше в тугу и ла, уже пустыни силу прикрыла. [29] Уже бо, братие, невеселая година встаскорбь и во многое сетование преложися! (л. 36).
Вместо двух плачей шведского полководца Якова Делагарди, включенных в “Писание…”, в “Повести…” присутствует только один плач иноземцев. Он больше по объему, чем оба плача Делагарди, вместе взятые, и принадлежит не конкретной личности, а всем иностранным наемникам, которых автор называет “немецкие полки”. Хотя их переживания переданы в “Повести…” в типичном для подобной ситуации в житийных произведениях древнерусской литературы гиперболизированном виде, [30] выражены они даже драматичнее, чем переживания русских. Поведение иноземцев при погребении Скопина говорит об их безграничном отчаянии: они “…по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще, и власы своя рвуще, и лица своя до пролития крови одираху, и со многими слезами, и своими иновещанными языки вещающе, и много причи-тающе…” (л. 36-36 об.).
Главный смысл плача иноземных воинов состоит в том, что похвальное мнение о князе высказывается чужестранцами. При этом прославление Скопина иностранными наемниками превосходит даже возвеличивание его в других плачах. Иностранцы оценивают полководческие таланты Скопина еще выше, чем соотечественники. Они заявляют, что в своих походах по разным странам нигде не встречали человека, наделенного такими достоинствами, как Скопин, и удостаивают его высшей похвалы, сравнивая с Александром Македонским. [31]
Оценка Скопина в плаче иностранных наемников подтверждает зависимость “Повести…” от “Писания…”, где Яков Делагарди восклицает: “Московский народи! Да уж мне не будет не токмо на Руси вашей, но и в своей немецкой земли, но и от королевских величеств государя такова мне”. [32] В “Писании…” эта характеристика появилась в свою очередь как подражание Житию Александра Невского, влияние которого на “Писание…” уже давно отмечалось в научной литературе. [33]
Таким образом, “Повесть…” испытала через посредство “Писания…” воздействие со стороны Жития Александра Невского.
“Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, написанная патриархом Иовом еще в царствование Бориса Годунова, [34] также послужила важным литературным источником “Повести…” и оставила заметные следы не только в рассказе о князе М. В. Скопине-Шуйском.
По своим задачам и особенностям художественного метода труд Иова вполне может быть признан продолжением Степенной книги. [35] Царь Федор, последний представитель династии Рюриковичей, не попал в Степенную книгу. Патриарх Иов ликвидировал этот пробел, написав повесть, посвященную царю Федору и представляющую собой еще как бы одну степень в дополнение к Степенной книге.
Следует отметить особенность, отличающую “Повесть о честнем житии…” от других агиобиографий русских государей. В “Повести о честнем житии…” рядом с идеальным образом царя Федора нарисован не менее идеализированный образ Бориса Годунова; последнему уделено много внимания, он почти всегда называется “великим воином”, “непобедимым воеводой”.
Если учесть, что характеристики царя Василия Шуйского в “Повести…” совпадают по содержанию с характеристиками царя Федора в “Повести о честнем житии…”, а Борис Годунов, так же как князь Скопин, “премудростию украшен и к бранному ополчению, зело искусен и во всех воинских исправлениих непобедимый воевода явися”, [36] то обнаруживается параллель: в “Повести о честнем житии…” царь Федор и его боярин Борис Годунов, в “Повести…” царь Шуйский и его боярин князь Скопин. Василий Шуйский ведет себя так же, как царь Федор, который заботился о вере, благочестии и церквах, по ночам “своими царскими непрестанными к богу молитвами всю богохранимую царскую державу в мире и тишине соблюдая”. [37] Характеристики Скопина вобрали в себя многие элементы характеристик Бориса Годунова, наделенного в
