Кого теперь к стихам приревновать? Дом обойду и загляну в подвал, и там возьму, что захочу, без спросу. И отчего бы мне не рифмовать, когда и Бенедиктов рифмовал и до сих пор всерьез рифмует Бродский? Я разрываю путы парных строк. Они - как влажная штриховка паутины, которая синицу не пустила лететь бы, да синице невдомек тюремный шорох комаров и мушек. Она ныряет головой вперед и чертит небо вдоль и поперек, ей бы моря спалить, да бить баклуши! А то, что паутинка на спине, паучья сеть, природный образ петли –об этом она, синица, и помнить позабыла.
17.
Спит Елена Прекрасная, изогнувшись, как танцовщица на акварелях Бакста. Пахнет козьим молоком утро, сын соседки, лет шести, не больше, смотрит в рамы полутемных окон: хочет - видит поле и дорогу, хочет - смотрится в стекло, зевает, и в стекле облизывает губы. Я его отдам сарматским девам, посажу на готские телеги, лебедя пущу ему вослед и останусь у твоей постели подавать кувшин, чтоб ты умылась, как проснешься.
18.
Геральдический опыт деревьев, венозной кленовой листвы, медленно сеющейся сквозь воздух к корням. Стало легче писать, не выдумывая настроенья, вспоминая, как ты говорила: 'Завтра пятница, я буду попозже, дождись'. А завтра под вечер две ленивых зарницы станут наши писать имена на расчищенном грифельном поле под созвездием Водолея. И еще одно имя — имя нашего сына, имя князя наследного со звездою в осеннем гербе, где сплелись материнские ветви и отцовские корни, где мир и согласие в вечных объятьях древесных.
19.
Здесь - мановение руки в воздухе, где тесно от дыханья учеников. А там — среди пустоты бредет, спотыкаясь, смердящий Лазарь и голые крылатые подростки поддерживают его. Ниневийские глиняные львы вброд переходят реки и терзают бегущие народы. Гибнут тысячелетние империи, старик играет на флейте полузабытые гимны, три ноты, которые разрешаются в смерть. Но смерти нет.
