Западе. На Западе это понятие постепенно исчезает как общность, скрепленная идеей, заменяясь общностью светского интереса, который необходимо отстоять и от духовной цензуры церкви, и от политической цензуры государства. Городской народ Запада – это бойкое и лукавое, расторопное торгово- ремесленное племя, заинтересованное в ослаблении всякого рода преград, препон и регламентов и живущее сугубо частными интересами.
Народ Востока – это скорее духовная общность, скрепленная, с одной стороны, традицией (общностью культурной памяти), с другой – надеждой и верой в грядущее воплощение правды- справедливости. От власти он ожидает не демобилизации и свертывания полномочий, как бюргерство на Западе, а, напротив, постоянной мобилизованности в отстаивании хрупкого Добра перед материально почти всегда превосходящими силами Зла. Эти силы могут воплощаться и внутренними угнетателями, которым нравственная подслеповатость и беззаботность высшей власти развязывает руки, и внешними поработителями. Для такого народа социальные вопросы и вопросы веры теснейшим образом связаны, и беззастенчивость внутренних угнетателей воспринимается как результат забвения ими нравственно- религиозных заповедей.
Это резко контрастирует с западной реальностью, где социальные и религиозные вопросы выступают разделенными. Поэтому на Востоке государство, чтобы быть стражем социальной справедливости, должно быть связано с вопросами веры, должно быть теократическим. Полнее всего это теоретическое начало воплощалось, в частности, в истории Израиля, в период правления судей. Судьи в отличие от последующих царей объединяли в себе жреческие и властно-политические функции, т.е. воплощали не власть в административно-управленческом смысле слова, а власть совести, облеченной политическими полномочиями.
Книга Царств (1:8) рассматривает появление института царской власти, отделенной от дел спасения, как тяжелейшую деформацию великого принципа. Когда народ Израиля потребовал у пророка Самуила установить принятый у других народов институт царской власти и пророк обратился к Господу за советом, тот ответил: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли меня, чтоб я не царствовал над ними». Господь, таким образом, предоставляет послушный народ его собственной судьбе. Здесь выражен интимнейший подтекст властных практик на Востоке: верхи заинтересованы в ослаблении веры, ибо вера связывает им руки, тогда как низам надо держаться за веру, ибо только она поддерживает нравственную бдительность власти, призвание которой – не давать сильным распоясаться и глумиться над слабыми.
Эта диалектика веры и свободомыслия вовсе не принадлежит ветхозаветному прошлому. Мы столкнулись с нею совсем недавно, в дни крушения коммунистического режима. Когда либеральная критика коммунистической веры развернулась вовсю, у нее нашелся странный союзник – сама коммунистическая номенклатура, ставшая адептом самой крайней «деидеологизации» и крайнего либерализма. Как писал автор в 1992 году, по свежим следам посткоммунистической «секуляризации», «номенклатурный бизнес признал первый принцип цивилизованного гражданского общества: решительное отделение верховной (идеологической) власти от политической и экономической. Он вместе с нами отпраздновал освобождение хозяйственной среды от пут идеологии, утвердив ее целиком светский, холодно-прагматический – несентиментальный характер. Но при этом он всеми силами сопротивляется другому современному принципу: отделению экономики от внеэкономического давления, от системы государственно- бюрократических предпочтений и привилегий. В результате он стал 'вдвойне свободен': и от современного рыночного риска, и от былых требований 'идеологического приличия' – партийной цензуры, когда-то заменявшей ему мораль. Но если сегодня он 'вдвойне свободен', то не чувствуем ли мы себя 'вдвойне ограбленными?'» [96]
Для того чтобы определить социально-политический смысл теократического государства, надо уточнить, кто больше нуждается в нравственно-религиозном контроле социальных практик: сильные или слабые, верхи или низы?
Исторический опыт показывает, что верхи гораздо чаще находятся в сложных отношениях с моралью, чем низы. Во-первых, потому, что строгая мораль, если она устанавливается в обществе, мешает им сладко жить – сполна и беспрепятственно реализовать гедонистические установки сытых и праздных людей, ищущих развлечений и соблазнов. Вот почему так часто именно верхи становились инициаторами и антирелигиозного вольнодумия, и морального релятивизма, и попустительствовали тем, кто нещадно высмеивал нравственно-религиозные «предрассудки». Во-вторых, мораль, если она опирается на активное и мобилизованное общественное мнение, препятствует разнузданным социальным практикам сильных, готовых попирать слабых, не считаясь ни с чем.
Все это объясняет, почему сильные потворствуют реваншу язычества над религиозной духовностью, склоняются к культу успеха любой ценой, даже ценой попирания элементарных нравственных норм. Так было в далеком прошлом, так это происходит на наших глазах и в современной России, где либеральная идеология провозглашает свободу бизнеса не только от государственного вмешательства, но и от вмешательств морального суждения о нравственной легитимности богатства, о честных и бесчестных путях к нему, о справедливости и несправедливости .
Теперь мы можем оценить различие между пониманием роли и статуса государства на Западе и на Востоке. Западное светское государство выступает как безразличный к ценностям и бесстрастный наблюдатель процессов, происходящих в гражданском обществе, и вмешивающийся лишь в случае возникновения прямых эксцессов и беспорядков. Восточное теократическое государство, напротив, является постоянно мобилизованным носителем ценностных, нравственно-религиозных критериев, стремящимся соответствующим образом контролировать все социальные практики. Является ли такая модель стеснительной для общества? Бесспорно. Но при этом надо отдавать себе полный отчет в том, что эту стеснительность совершенно по-разному ощущают и оценивают верхи и низы общества. Для «боярщины» во всех ее проявлениях нравственно-религиозная цензура государства выступает как то, что сковывает руки. Для низов, страдающих от произвола «боярщины», она выступает в роли последней защиты.
Рассмотрим это в терминах взаимоотношений трех разновидностей общественной власти (и воплощающих ее элит) – политической, духовной и экономической. Духовная власть есть власть «над душами». Ясно по определению, что она не может основываться на насилии и принуждении. Последние, напротив, свидетельствуют, что духовная власть, проявляющаяся в силе убеждения и вдохновения, на худой конец – манипулирования, иссякла. Существуют незыблемые
Это касается не только имущественных, но и властно-политических отношений. Все идеи, так или иначе направленные на то, чтобы угождать сильным, в духовном отношении являются слабыми, лишенными убедительности и настоящего вдохновения. Морально-религиозный инстинкт народа безошибочно распознаёт эту подноготную идеи, и она теряет настоящую привлекательность. Это моментально влечет за собой определенные практические следствия, касающиеся качества «человеческого материала»: в ауре таких «неподлинных» идей пребывают преимущественно мелкие политические характеры. Все яркое, творческое и мужественное покидает эту ауру, и она становится прибежищем ловчил и подхалимов. Следовательно, духовная власть именно для того, чтобы сохранять свою духовную эффективность (убедительность), заинтересована в союзе с низами, с теми, к кому обращено религиозное обетование о «блаженстве нищих духом». Как только духовная власть (клерикальная или интеллектуальная элита) обнаруживает черты искательности и угодливости по отношению к политической или экономической власти, она неизбежно теряет свой ореол и влияние на умы и сердца. Поэтому определенное дистанцирование от сильных в пользу слабых принадлежит к внутренним закономерностям производства духовной власти.
Назначение духовной власти – не обслуживать политическую или экономическую, а направлять их к высшим нравственно-религиозным целям, служить соответствующей цензурой социальных практик. Вот как определяет русский религиозный философ Владимир Соловьев сущность теократии: «…Божественное управление должно распространяться на всю человеческую жизнь и не может ограничиться одною какою- нибудь частною областью этой жизни; поэтому и органы Божественного управления должны находиться не
