Здесь нам предстоит преодолеть один стереотип, отчасти унаследованный от марксизма, отчасти навеянный современной либеральной утопией. Речь идет о капитализме и о Западе вообще как обществе стихийных импровизаций («стихия рынка» и пр). На самом деле Запад является в целом значительно более жестко организованным обществом, чем подавляющее большинство обществ Востока. Западный тип сознания можно определить как логос, находящийся в противостоянии хаосу. Греческий миф с достаточной определенностью выявляет этот архетип западного мышления – понимание первичности хаоса, страх перед ним и стремление к укрощению хаоса и упорядочению мира. В некотором смысле историю западной цивилизации можно рассматривать как последовательное системное движение – прибирание мира к рукам силами организующей воли. Для системного мировоззрения характерно это представление об организованной системе и противостоящей ей внешней среде, которая одновременно является и источником ресурсов, и источником угроз (хаоса).

Западная цивилизация родилась вместе с проектом рационализации мира – его системного упорядочения. Как пишет известный специалист в этой области А. Рапопорт, «система – это не просто совокупность единиц … когда каждая единица управляется законами причинной связи, действующей на нее, а совокупность отношений между этими единицами … Чем более тесно взаимосвязаны, отношения, тем более организована система, образованная этими отношениями. Степень организации, таким образом, становится основным понятием теоретико-системной точки зрения» [58].

Применительно к миру политическому это означает следующую презумпцию: политические процессы, политическая активность должна иметь организованную форму, т. е. вписываться в некую общую упорядочивающую систему. К. Маркс был великим еретиком Запада: он делал ставку на антисистемную силу, на пролетариат как маргинала буржуазной цивилизации. Но доминирующей идеей Запада была идея системной организации. Последняя не исключает ни индивидуальные свободы, ни существование оппозиции. Но при этом речь идет о такой свободе и такой оппозиции, которые в целом работают на систему, отражают степень ее внутренней гибкости и адаптационной мощи. Поэтому главным критерием, который использует западная политическая теория при оценке того или иного политического движения, является критерий системности. Антисистемные движения изолируются и подавляются; место остается одной только системной оппозиции. Предполагается, что системная оппозиция осуществляет процедуру открытия тех степеней свободы самой системы, о которых сама система первоначально могла и не подозревать. Тем самым системная оппозиция укрепляет систему, повышая ее гибкость и адаптационные способности.

Но здесь и возникает главная трудность: как определить заранее, какой тип оппозиции является подрывным, разрушительным, а какой – созидательным, повышающим степень свободы самой системы? Не можем ли мы прийти к такому состоянию, когда, отпраздновав победу над любой «антисистемной оппозицией» система вплотную подходит к черте, за которой наступает ее окостенение?

Соответствующее подозрение высказали «шестидесятники» – строптивое поколение, породившее Пражскую весну на Востоке (в социалистическом лагере) и майско-июньскую молодежную революцию в Париже 1968 года. Один из идеологов «шестидесятников», Г. Маркузе, высказал подозрение, что система, слишком успешно прибирающая к рукам все оппозиционное и исключающая антисистемную оппозицию, порождает одномерного человека – механическую куклу механической цивилизации. «Очевидно, что современное общество обладает способностью сдерживать качественные социальные перемены, вследствие которых могли бы утвердиться существенно новые институты, новое направление продуктивного процесса и новые формы человеческого существования» [59]. Таким образом, типичный для западного типа рациональности страх перед хаосом, если он обретает формы болезненного синдрома, способен парализовать творческие способности цивилизации, ее готовность творить качественно новые исторические и культурные формы. Эту опасность, заложенную в самой природе системного принципа, нам необходимо иметь в виду.

Обратимся теперь к другому принципу – функциональности. С принципом функциональности каждый школьник знакомится на уроках алгебры, которая учит, как многообразные конкретные значения заменить абстрактными «а» и «б» и изучать их отношения безотносительно к специфике содержания, поглощенного этими абстракциями. В общественной жизни Запада функциональный принцип стал утверждаться вместе с упадком сословий. Когда о человеке стали судить не по его сословной принадлежности, а по его эффективности в различных областях деятельности, то это свидетельствовало, что место феодальной арифметики заняла алгебра современного высокомобильного общества. Этот «алгебраический» принцип означает постепенное, но неуклонное вытеснение всех качественных особенностей и субъектов природы и культуры чисто операциональными отношениями, при которых субъектное содержание элементов вообще не принимается во внимание – значение имеет лишь их функция в рамках системного целого. Этот принцип объяснения субъекта в пользу функции впервые со всей определенностью сформулировала кибернетика. Сравните, например, два определения, относящихся к мышлению:

а) мышление есть свойство человеческого мозга;

б) мышление есть свойство высокоорганизованной системы, способной выстраивать причинно- следственные, логические связи.

Второе определение предполагает, что сам органический субъект, связывающий мышление живым человеческим мозгом, не имеет самостоятельного значения: его можно заменить электронным или каким-то другим «субъектом», лишь бы при этом были смоделированы особенности мозга как определенным образом действующей системы. Эта тенденция обесценивания субъектов природы и культуры, т. е. продуктов естественной эволюции, в пользу «ценностно-нейтральных» механизмов стала беспокоить гуманистически ориентированных мыслителей. «Разум без жизни, – пишет В.А. Кутырев, – есть выход за пределы человека, антропологии и гуманизма» [60]. Апологетика функции в ущерб субъектному содержанию поначалу выглядела демократически, как и связанный с нею афоризм «Незаменимых людей нет». Это можно было истолковывать как вызов аристократической или иной гордыне. Но если вдуматься, то соответствующий афоризм открывает небезопасные стороны философии функционализма: там, где нет уникального, неповторимого и незаменимого, – там правит бал постчеловеческая рациональность, способная поставить роботов седьмого-восьмого поколения выше человека, а среди живых людей отдавать предпочтение наиболее «роботоподобным» функционерам.