Стоя на циновке у двери, Ганс потрясал коробкой с пирожными и двумя бутылками содовой. Он был в том же спортивном костюме, в котором я его оставил, обесцвеченные волосы взлохмачены. Он явно еще не появлялся дома.

— У меня есть десерт и чем его запивать.

Я посторонился, пропуская его, он поставил бутылки с водой и пирожные на журнальный столик в гостиной, где нас ждала пицца.

Ганс расположился или, вернее, скрючился в уголке дивана и сжал скрещенные руки коленями. Его взгляд лихорадочно бегал по комнате, безуспешно отыскивая тему для разговора. Я прервал его пытку прежде, чем он додумался заговорить о венецианской вазе или о цвете обоев.

— Бери себе, пожалуйста.

С облегчением от мысли, что сможет наконец чем-то занять свои руки, он потянул к себе кусок пиццы, который, словно для того, чтобы еще более усугубить его мучения, упорно сопротивлялся. Я посмотрел на кусок пиццы, оставшийся у него в руке, перевел взгляд на пятно томатного соуса на столе. Ганс покраснел.

— Прости…

Я протянул ему бумажную салфетку, и он начал лихорадочно вытирать стол.

— И почему эти пиццы всегда разрезают пополам, перед тем как запихнуть в коробку, вот кретинизм!

— Ганс…

— А на пакетах молока всегда пишут «легко открывается», но в конце концов их проходится открывать с помощью ножниц, — продолжил он, злобно глядя на стол. — А «закрывающиеся» пакетики никогда снова не закрываются.

— Ганс…

Он поднял голову и наконец осмелился посмотреть мне в глаза.

— Я думаю, тебе пора забыть о томате.

Он взглянул на чуть испачканную салфетку, на чистый уже стол, потом схватил кухонный нож и разрезал пиццу на куски, испортив весь ее вид.

Я уселся на полу на большой диванной подушке, взял тарелку, которую протянул мне Ганс, и, чтобы немного разрядить атмосферу, начал рассказывать ему о Бертране, о своем отце и о дружбе, связывавшей их с дедом Ганса. Я думал, что это поможет ему расслабиться, но все было тщетно.

— Твой брат умер? — спросил он, умяв половину пиццы.

Я кивнул.

— Давно это случилось?

Прежде чем ответить, я проглотил кусочек ветчины.

— Теперь уже больше года, как Этти покинул нас.

— А вы совсем не похожи, право, — заметил он, показывая на фотографию, что стояла в рамочке на столе.

Я поставил еще полную тарелку на стол и закурил сигарету.

— Этти был усыновлен моим отцом. Он был индиец.

— Я догадался об этом.

И правда, на фотографии, о которой шла речь, Этти был одет в лунги, [22] не говоря уже о том, что в углу гостиной около окна до сих пор находился маленький жертвенник, поставленный им по обету.

— Вы вместе росли?

— Нет. Мне было пятнадцать лет, когда мой брат вошел в нашу семью. Покинув пансионат, я поехал в Индию к отцу и там обнаружил, что с ним живет Этти, которого отец, не сказав мне об этом ни слова, усыновил.

Ганс, который уже поднес к губам свой стакан, опустил руку.

— Папа был убежден, что я буду благодарить богов за то, что небеса послали мне брата. Но я в тот же день сразу обругал Этти и, когда он пришел на раскоп, столкнул его с лестницы.

— Столкнул… столкнул?

— Да. Он сильно поранил колено, а я еще и пригрозил ему. Сказал, если он хотя бы рот откроет, чтобы пожаловаться, я его убью.

— Но ты же так на самом деле не думал?

— В ту минуту так и думал.

Ганс вздрогнул, представив, на какое буйство я способен.

— Он страшно испугался, и когда в конце дня вернулся мой отец, оказалось, что Этти исчез.

— Вы его сразу нашли?

— Нет. Отец и его друзья искали Этти несколько дней, а я молился, чтобы они никогда его не нашли. Твой дед тогда работал с моим отцом и однажды буквально ворвался в дом, уверяя, что Этти видели в какой-то деревне к югу от Дели. Он вернулся к своим. Папа силой усадил меня в машину, хотел, чтобы я поехал с ним в эту деревню.

— Зачем?

Ганс поставил свой стакан на стол и, опершись о край дивана, наклонился вперед, всем своим видом выказывая внимание и заинтересованность. Я, наверное, никогда еще не видел, чтобы он с таким интересом слушал кого-нибудь или выказывал когда-либо так свои чувства: на лице его было написано любопытство, смешанное с сочувствием, осуждением и доброжелательностью. Такое выражение было свойственно его деду, и, увидев его на лице этого мальчишки, я даже как-то растерялся.

— Зачем? Я сам много раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа. Приехав в деревню, мы узнали, что она делится на две части: в одной жили те, кто принадлежал к касте, а в другой — далиты, «неприкасаемые». Именно туда направился мой отец, и я никогда не забуду, что я там увидел… — Я залпом опустошил свой стакан и продолжил: — Дорога, по которой вел машину отец, испускала зловоние, она заканчивалась своего рода сточной канавой. Там дети и подростки перерывали корзины, полные всяческих отбросов и мусора, а потом уносили их на плечах или на голове. Руки и ноги у них были покрыты этой грязью, и их облепляло столько мух, что ты не смог бы их сосчитать. Среди них был и Этти.

Ганс, скривившись, сглотнул слюну и с трудом произнес:

— Он рылся в… помойках?

— Он искал осколки стекла и складывал их в свою корзину. Разбирать эти отбросы, брать всякий мусор и пустые бутылки, собирать все, за что можно было выручить несколько рупий или кусок хлеба, — вот единственное, что было разрешено делать «неприкасаемым». Вот из этого ада мой отец увез Этти. И вот куда я вернул его, выгнав из дома.

Я зажег другую сигарету, а Ганс с задумчивым видом тихо покачал головой, пытаясь представить себе эту сцену. Одно дело смотреть от скуки воскресным вечером репортаж о «третьем мире» и совсем другое — соприкоснуться с нищетой через человека, который видел ее так же близко, как меня.

— Вы его сразу же забрали, я думаю? — спросил он наконец бесцветным голосом.

— Мой отец его буквально похитил. Он силой запихнул его в машину прямо таким, какой он был, покрытым… грязью, и, как ураган, умчался. Но, выехав из деревни, он заметил, что одно колено Этти обмотано грязной тряпкой и явно воспалено. Наверное, подумал он, Этти поранился осколком стекла и в ранку попала инфекция. Я не сказал папа о его падении с лестницы. Мы направились в благотворительную клинику — «неприкасаемых» было категорически запрещено помешать в хорошие больницы, — и я, увидев вблизи его зияющую гнойную рану, в ужасе закричал.

— Испугался вида крови? — удивился Ганс.

— В его колене копошились черви.