пересечении экватора я окрестила его Альбатросом.

В конце января польское судно «Бродница» отправлялось в Западную Африку. Оно должно было зайти в Лас-Пальмас и могло принять на палубу яхту. Оставалось уладить формальности.

Паспортные дела взяла на себя моя подруга по институту Дануся. Я сделала пару дюжин фотографий, заполнила кучу анкет для виз, весьма экзотических, и отправила толстый пакет Данусе в Варшаву. Все шло как по маслу до французской визы. Во французском посольстве возражений не было, но зато были правила. Согласно правилам, заявление о визе следовало подать не раньше, чем за два месяца до предполагаемого срока прибытия на французскую территорию. На Маркизы я предполагала прибыть в августе. Был январь. Как «подскочить» в Варшаву в июне, я не знала. Разве что отправить почтового голубя с документами в клюве? А вдруг он изменит трассу и цель полета? Дануся велела не огорчаться и через несколько дней сообщила, что визу я получу все-таки в июне, но в Панаме.

Мои личные дела были почти улажены, с «Мазуркой» было хуже. На нее имелись судовое и карантинное свидетельства и комплект технической документации. Не хватало только свидетельства безопасности от Морского управления. Вот тут встретилось первое серьезное препятствие. Морское управление поставило под сомнение техническое состояние и оборудование яхты, т. е. ее способность совершить кругосветный рейс. Что-то было плохо, но что именно и почему, ясного ответа получить не удавалось. По-видимому, неправильно велся технический надзор со стороны Польского союза парусного спорта. Споры об этом продолжались несколько месяцев. Проверить пригодность «Мазурки» для кругосветного плавания можно было только… после плавания. Итак, я вышла из Лас-Пальмаса, и до самого возвращения в Лас-Пальмас у меня не было ни сомнений, ни хлопот по поводу этого свидетельства: его никогда и нигде не требовали. Все остальные необходимые документы требовали, и они у меня были. А этим свидетельством морские власти других стран явно пренебрегали. Я вернулась в Гданьск и по-прежнему не знаю, годится ли «Мазурка» формально для кругосветного рейса или нет.

В последние дни января — большая упаковка. В огромном зале верфи объединенные силы семьи, друзей и знакомых развернули работы по обеспечению сохранности запасов. Несколько человек усердно метили консервные банки, остальные запаивали в пластик все, что не было консервами. Под машину летели лекарства, сахар, мелкие предметы и инструменты, приправы и стиральные порошки. В творческом экстазе был запаян даже желтый мишка.

После упаковки — большая погрузка. К яхте непрерывно подъезжали тележки, двое подавали грузы на палубу, двое спускали их вниз, а я пыталась все это как-то разместить и еще оставить место для парусов и такелажа, которые должны были совершить путешествие до Лас-Пальмаса внутри яхты. Работали всю ночь до рассвета. Я поехала в Варшаву за документами и деньгами, муж — на таможню отправлять «Мазурку».

«Мазурка» начинала путешествие морским путем, капитан на автомашине. Из Гданьска в Щецин яхту доставило прямо к борту «Бродницы» гидрографическое судно ВМФ. Мы же с трудом втиснулись в микроавтобус верфи, в который погрузили и оставшиеся мелочи — несколько дополнительных мешков. Я беспечно решила, что сумею разместить их на «Мазурке», и мы тронулись в путь — пока по шоссе, но уже в западном направлении. Мне было очень грустно. Позади остался Гданьск, пожилые родители, Аня с Малгосей. Племянница — одни огромные черные глаза — еще не очень понимала, что ее тетка уходит в рейс вокруг света. А что такое свет? Такие вопросы легко задавать в два с половиной года…

Груз, называемый «Мазурка», закрепили на правом борту судна. Нас — капитана «Мазурки» и инженеров-гарантов верфи Бронека Тарнацкого и Норберта Моравского — разместили в разных каютах. Мы были согласны и на одну, как на яхте, но трудностей с местами не оказалось. Инженеры-гаранты должны были превратить палубный груз «Мазурка» в океанское судно. Я могла бы сделать это и сама, но не имело смысла затягивать мое пребывание в Лас-Пальмасе. Зима в Атлантике не станет ждать, когда я буду готова, жаль было терять зря ветер и время.

Прощание с Данусей, которая до последней минуты, словно родная мать, заботилась о делах рейса. С женской предусмотрительностью она привезла с собой не цветы, а зеркальце, о котором забыли в моем снаряжении. И прощание самое трудное — с мужем. Как обычно, в таких случаях нужно сказать много важного, а говоришь о пустяках. В голове масса невероятно важных дел, на которые не хватило времени и лет, проведенных вместе, и тем более не хватает при коротком прощании. Куда-то пропадают слова, позже их повторишь, но только себе или скажешь в письмах. А потом мучительно долго ждешь, когда представится возможность сказать недосказанное, и никогда нет уверенности, что на этот раз хватит времени, а иногда и мужества. Я не смогла бы быть женой моряка, хотя в этой роли оставался на этот раз мой муж. Не представляю себе жизни, состоящей из прощаний и ожиданий, жизни на расстоянии. Такое было со мной только раз, очень надолго, и снова повторить это в семейной биографии я не хотела бы.

Из Щецина мы потащились по направлению к Кильскому каналу. Морозную польскую зиму сменила голландская слякоть. Штормы в Северном море счастливо переждали в портах. На этот раз они не были мне безразличны: палубный груз «Мазурка» торчал на правом борту довольно высоко. За Ла-Маншем наступила весна, а в Лас-Пальмасе мы пришвартовались в летнюю погоду. Начальный этап пути был позади.

Утром меня вызвали к капитану «Бродницы»:

— Вас ждет директор, поспешите.

Заинтригованная, что за директор собирается любезно морочить мне голову, я влетела в салон. Спутник капитана представился:

— Ежи Щенснович. Вы помните Ядвигу Левандовскую? Это моя жена.

Так я познакомилась с Юреком[5] Щенсновичем — первой из многих заботливых нянек «Мазурки» на ее двухлетней трассе. Помнила ли я Ядвигу? Хотя женщинам не полагается считать годы, — нам всегда самое большое двадцать один, но с Ядвигой мы были знакомы примерно столько. На старшекурсниц Ядзю и Данку я, свежеиспеченная студентка, смотрела с обожанием: они уже два года мужественно справлялись с дифференциальными уравнениями, редуцированными напряжениями и теорией корабля. А он спрашивает, помню ли я!

Выгрузка «Мазурки» прошла гладко. Занималась этим испанская бригада, но весь экипаж «Бродницы» был на местах. На всякий случай: вдруг оказалось бы, что местные докеры — стажеры и выполняют такое задание впервые.

Мачту поставили на место силами экипажа, и инженеры-гаранты принялись за дело. «Бродница» вечером отчаливала, поэтому к вечеру «Мазурка» должна была стать у буя в «Реал Клуб Наутико». Испанский яхт-клуб по просьбе Юрека согласился принять к себе польскую яхту и одиночную яхтсменку. Это был широкий жест — место в подобном аристократическом клубе стоит целое состояние. Позже я оценила гостеприимство испанских яхтсменов, всюду вытаскивая кошелек. Меня приняли в Лас-Пальмасе как гостью, хотя «Мазурка» была неизвестной яхтой, а ее капитан надеялся прославиться только в будущем.

Поздно вечером «Мазурка» с поставленной мачтой и такелажем пришвартовалась в клубе, оторвавшись от последнего кусочка Польши. Оставалось сделать немного — превратить плавучий склад в действующую океанскую яхту. Это «немного» заняло у моих гарантов десять рабочих дней. Работали они по двенадцать часов, но зато при этом отлично загорели. Говорят, что загар лучше пристает при движении.

Я жила в доме Щенсновичей, на «Мазурке» жить было невозможно. Непонятно, как помещались под палубой Тарнацкий и Моравский — оба довольно рослые. На ночь они выбрасывали на палубу часть парусных мешков и инвентаря, а на оставшихся устраивали себе ложе. Но зато они ежедневно могли принимать в клубе горячий душ — редкая в Лас-Пальмасе роскошь. В частных домах водой без ограничения