он живет?

— Он живет между миром живых и мертвых, он живет в туманной бесконечности, ему там страшно скучно, и он хочет со мной дружить. Разве это плохо?

— О, эй! — воскликнула директриса. — Пожалуйста, пускай он живет там, где он живет, но только я не хочу, чтобы он беспокоил твои хермо.

— Что? — удивилась Вероника. — Может быть, я вас не точно поняла?

— Напомни мне русское слово для это понятия, — взмолилась директриса. — Это то, за что дергают. — Хер-мо? — Да, да! Нервы!

Директриса подошла к портрету. Она была вынуждена признать, что, несмотря на дикую раскраску, Джон Грибкофф производил впечатление гармоничного молодого человека.

— И как ты с ним познакомилась? — спросила госпожа Аалтонен. — Если это не секрет.

— Тут нет никакого секрета, — ответила Вероника. — Сначала я увидела его снимок в журнале, и мне он понравился. Потом мне попалась видеокассета с его концертом, и я подумала: вот в кого бы мне влюбиться! А потом он стал ко мне приходить.

— Как так? — Директриса, было успокоившаяся, встрепенулась. — Куда приходить?

— Сначала во сне, — ответила Вероника. — Но мне этого было мало. Мне хотелось до него дотронуться. — Но ты знала, что он мертвый? — Он не совсем мертвый, — терпеливо разъяснила девушка. — Все, кто попадает на вершину Эвереста, остаются в значительной степени живы.

— Хорошо, — не стала спорить директриса. — Значит, обнаружилось, что твой избранник в значительной степени жив и готов тебя трогать?

— Вы совершенно правы, госпожа Аалтонен, — согласилась девушка. — И у вас есть… кохтаус?

— Простите, госпожа директриса. Я не совсем поняла, на что вы намекаете, но надеюсь, что вы не имеете в виду ничего неприличного?

— О нет! — Теперь наступила очередь смущаться директрисе. — Кохтаус — это когда два человека только видят друг друга, но ничего больше не делают.

— Так у нас и было, — согласилась Вероника. — Но, честно говоря, мне хочется, чтобы Джон Грибкофф сделал со мной что-нибудь еще… более энергичное. Мне же семнадцать лет, и одного кохтауса мне недостаточно.

Директриса почувствовала облегчение, потому что происшествие, как оказалось, пребывало в рамках допустимого. Подобные случаи в Детском доме уже бывали. Воспитанники и воспитанницы устраивали романы между собой, был даже случай, когда воспитанница соблазнила преподавателя черчения. Что же касается влюбленности в актеров, спортсменов и телевизионных полицейских, то подобные случаи происходили довольно часто.

Директрису смущало только, что возлюбленный Вероники уже умер и никто этому не удивляется. Надо будет проверить с психиатром, не зарождается ли в девушке болезнь некрофилия, то есть любовь к мертвецам.

— И где же вы делаете… кохтаус? То есть встречаетесь? — спросила директриса.

— К сожалению, госпожа Аалтонен, я не смогу вам ответить на этот вопрос, — сказала Вероника. — Потому что вы мне наверняка запретите наш кохтаус.

Вероника уже сомневалась в том, что под словом «кохтаус» скрывается всего-навсего «свидание».

— Но ведь это шутка, игра! — воскликнула директриса, зная уже, что совершает ошибку. Если ты имеешь дело с человеком, у которого есть мания — какая угодно: любовная, национальная или идейная, — надо с ним, если не соглашаться, то по крайней мере не спорить.

— Для вас, может быть, и шутка, — спокойно ответила девушка. — Но для меня переломный момент в жизни. Может быть, я убегу от вас вместе с Джоном. Он уговаривает меня бросить вашу школу. — И где же вы будете жить?

— У Джона осталось несколько замков и летних домиков. Может быть, мы с ним побудем на Таити.

— Голубушка, — рассердилась директриса. — Какой еще Таити? Твой Джон умер, разбился, ты же сама сказала!

— Что-то разбилось, а что-то для меня осталось, — загадочно произнесла Вероника, взяла с тумбочки небольшую фотографию своего возлюбленного и поцеловала ее. После этого она протянула ее директрисе со словами: — Поглядите.

Поперек фотографии было написано размашистой рукой:

«Моей возлюбленной Веронике от верного ей Джона Грибкоффа». И дата: «6 сентября». Две недели назад.

— Ясно, — сказала директриса, возвращая фотографию и тяжело вздыхая. Она не думала раньше, что Вероника — такая лгунишка. Самой подписать себе фотографию — как это пошло!

В то же время маленькая ложь тщеславной девушки чем-то успокоила директрису. Если Вероника идет на такие наивные хитрости, значит, опасности для ее жизни и жизни человечества пока нет. Хотя, конечно, девочка требует к себе повышенного внимания — такой возраст… что поделаешь!

— Вероника, — сказала директриса, — я тебя понимаю. Трудно девушке в таком возрасте находиться в четырех стенах, даже если это золотые стены. Но ты знаешь, что с окончанием школы заканчивается и исследование тебя. Мы будем надеяться, что твои родители будут найдены и откроется тайна твоего происхождения. И ты вернешься в свою семью или, если захочешь, продолжишь свое образование на Земле.

— А вот это никому не известно! — резко возразила Вероника, и ее щеки окрасились ярким румянцем. — Откуда мне знать, что я — обыкновенный человек? А вдруг во мне таится чудовище? Или страшный микроб? Или по достижении совершеннолетия я взорвусь, подняв в воздух весь ваш любимый остров?

— О нет! — воскликнула директриса, которая и сама всегда жила в ужасе от такой возможности. — Это так на тебя не похоже. Вероника! Ведь ты всегда была хорошей пейти!

— Была, да кончилась, — сурово ответила Вероника. Она обратила свой воспаленный взор к большому портрету лилового красавца и воскликнула: — О мой Джон, ты один во всем свете не боишься меня, ты один мне доверяешь! О, как я устала жить в роли потенциального чудовища, быть чужой среди людей, к которым я так стремлюсь всем сердцем. Я хочу быть обыкновенной девушкой, я хочу целоваться с простым сельским парнем, но даже здесь судьба смеется надо мной — из всех возможных поклонников мне достался лишь один — труп, разбившийся вдребезги о вершину Килиманджаро!

— Эвереста, — поправила воспитанницу памятливая директриса.

— Ах, какое мне дело до того, как называется та гора, которая подставила под твое мягкое тело свои острые скалы! И ты остался лишь видением… Но и этого мне не дано! И это у меня отбирают!

— Никто не отбирает его у тебя, — откликнулась директриса. — Ты вольна любить этого Джона. Только не принимай так близко к сердцу. Учись, гуляй, играй в подвижные игры… никто не будет тебе мешать. Ведь нас беспокоит лишь твое душевное состояние!

Но Вероника не слушала добрую директрису. Она рухнула на кровать и залилась горькими слезами.

Комиссар Милодар внимательно слушал рассказ директрисы. Он поднялся, подошел к окну и стал вглядываться в озерную даль, затянутую мелким дождем.

— И что же заставило вас не поверить девушке? — спросил он наконец.

— Как вы догадались, что я не поверила? — Иначе зачем вам ночью бегать по острову? — Тьетенкин, — согласилась директриса. — То есть разумно с вашей стороны. Я не до конца поверила девушке. Потому что я просила врача усилить наблюдение за этим ребенком… — Сколько ребенку лет?

— Семнадцать по земному счету. Но мы не знаем, сколько по ее счету.

— Надо бы раньше выпускать ваших птенчиков на волю! Они застаиваются в гнездышке.

— О, я вас понимаю! Но есть указание ИнтерГпола задерживать пребывание сирот на Детском острове до последней крайности. Сироты должны быть идентифицированы. — Как? — удивился комиссар. — Это есть русское слово! — гордо сказала директриса, которой не всегда легко давались очень длинные русские слова.