от заранее заданных схем описания языков, описания их «изнутри». То, что первоначально было подсказано потребностями изучения индейских языков, приобрело, однако, в дескриптивной лингвистике универсальную значимость. Она поставила своей целью создать совершенно новые процедуры описания языков, которые были бы одинаково пригодны для любых языков, независимо от их структурных особенностей и тем более — генетических классификаций. Полностью освободиться от гнета европейской лингвистической традиции, конечно, не удалось, хотя и делались декларативные заявления об абсолютной никчемности такой, например, категории, как слово, которое занимает в европейской лингвистике центральную позицию (почему и можно назвать ее лексико-центрической). Волей-неволей пришлось во многом оставаться в кругу тех же самых понятий, категорий и единиц. Но методы их выделения и описания имели безусловно совершенно оригинальный характер. Однако этим дело не ограничилось — подверглись изменению акценты лингвистического исследования. И это последнее обстоятельство особенно существенно при оценке дескриптивной лингвистики. Все выработанные в ее пределах описательные процедуры, начиная от работ самого Л. Блумфилда, получившие наиболее полное выражение в работах 3. Хэрриса и представленные в современной американской лингвистике ее наследниками — тагмемикой, стратификационной грамматикой и грамматикой зависимостей, — все это лишь производное от общих методических установок, характеризующих дескриптивную лингвистику в целом. А эти установки требовали: полного отказа от учета значимой стороны лингвистических единиц (и шире — от всякого функционализма), вычленения лингвистических единиц посредством чисто формальных процедур, опирающихся на окружение (аранжировку), последовательность и встречаемость, упора на устную речь, сугубого следования индуктивным принципам исследования (стоит вспомнить знаменитое положение Л. Блумфилда: «Единственными полезными обобщениями относительно языка являются индуктивные обобщения»).
Но превыше всего этого стояли два принципа: строгость и объективность. Чуть ли не обожествляя оба эти принципа и стремясь укрепить их, дескриптивная лингвистика шла на союзы с теорией информации, кибернетикой, математической статистикой и логикой, иногда теряя грань между этими науками и собственно лингвистикой. Как писал позднее один из видных представителей дескриптивизма Чарлз Хоккетт, «мы искали «строгости» любой ценой»[3], «хотя мы и не располагали достаточно строгим ее определением»[4], а когда это казалось нужным, то «готовы были подогнать свой материал, если этот подогнанный материал больше, чем реальные факты языка, подходил для некоторых методических демонстраций»[5].
Так обстояло дело в США в 30-е, 40-е гг. и в первой половине 50-х гг. И новые веяния в эти годы стали переходить океан, захватывая в сферу своего действия и европейские страны. А в 1957 г. вышла в свет небольшая книжечка ученика 3. Хэрриса Н. Хомского «Синтаксические структуры», с которой началась так называемая «хомскианская революция». Эта книжечка, по сути дела, представляла собой лишь весьма краткое изложение огромного труда, который был напечатан мимеографическим способом, известен был лишь узкому кругу специалистов и не вызывал у них особого восторга[6]. Но все началось именно с «Синтаксических структур»[7].
Н. Хомский не изменил главным заветам своего учителя З. Хэрриса да и всей дескриптивной лингвистике в целом, как это нередко изображается. Он проявил даже большую строгость в своих построениях. Он не отказался и от формальных процедур описания, хотя и предал анафеме всю таксономическую лингвистику и подверг полному разгрому бихевиоризм, составляющий теоретическую основу блумфилдианства[8]. Его собственные процедуры с их подразделениями правил, их последовательностями применения и ограничениями действия оказались еще более сложными и громоздкими, чем критикуемые им модели грамматик непосредственно составляющих, которыми пользовались его предшественники.
Не очень погрешил Н. Хомский и в своем отношении к традиционной грамматике. Он заявил, что его грамматика (равнозначная лингвистической теории) в своих общих чертах представляет хорошо знакомую всем традиционную грамматику, которую он, однако, подчиняет требованиям формального анализа, эксплицирующего действительную структуру языка. И в общем это заявление соответствует действительности. Характерно, что он без всяких определений оперирует такими категориями, как предложение, сочетание, слово, предполагая, очевидно, что вполне можно удовлетвориться теми представлениями (с его точки зрения, интуитивными) этих категорий, которые можно найти в любой традиционной грамматике.
Правда, при этом Н. Хомский позволяет себе ряд констатации, которые вызывают особое недовольство представителей традиционной лингвистики и составляют содержание главных их упреков в адрес трансформационной порождающей грамматики. Во-первых, он с предельной ясностью заявляет, что его грамматика имеет дело с идеализированной моделью языка, которая не может учитывать возможных отклонений от нее, и в частности тех, какие вызываются всякого рода экстралингвистическими факторами. Следует, впрочем, отметить, что именно таким образом поступают все традиционные описательные грамматики, используя при этом другую терминологию: вместо идеализированной модели языка (имеющей дело лишь с правильными предложениями) описательные грамматики толкуют о нормативных предписаниях (опять-таки имеющих в виду лишь правильные предложения). Во-вторых, Н. Хомский проводит резкое разграничение между компетенцией (то есть совокупностью лингвистических знаний, обеспечивающих построение и понимание правильных предложений) и употреблением (то есть использованием этих знаний в конкретных ситуациях и для различных целей) и объявляет, что его теория есть всего лишь теория лингвистической компетенции. Совершенно аналогичным образом описательные грамматики отмысливаются от речи и содержанием своих описаний делают язык. Надо, однако, отметить, что получающийся в результате подобного рода вычислительных операций остаток (в одном случае лингвистическая или языковая компетенция, а в другом — язык) оказывается далеко не однозначным — и именно здесь начинаются расхождения между традиционной лингвистикой и теоретической моделью Н. Хомского, обычно известной под названием генеративной лингвистики (в силу ее упора на понятие порождения, или «генерации»). Но чтобы закончить рассмотрение отношения Н. Хомского к лингвистической традиции, стоит сказать, что оно принимает такую глубокую форму, что уходит в забытую современной наукой о языке даль — к принципам «картезианской» лингвистики, а точнее, философии.
Главной особенностью «хомскианской» революции является то, что она поставила себе целью восстановить лингвистику во всех ее менталистических правах — и до такой степени, чтобы можно было говорить о лингвистике даже как о части психологии, точнее, того ее раздела, который именуется психологией познания. Американская дескриптивная лингвистика увязла в описательных процедурных манипуляциях, а Н. Хомский предложил ей заняться большими, глобальными проблемами теоретической лингвистики. Он потребовал еще большего — и это уже касалось не только американской лингвистики, но и всей мировой лингвистики — он потребовал, чтобы наука о языке поднялась на следующую ступень своего научного становления и превратилась из науки описательной в науку объяснительную.
Надо сразу же сказать, что таким требованиям не смог удовлетворить и сам Н. Хомский. Новые задачи он стал решать старыми средствами и вместо объяснительной теории дал новый вариант описательной процедуры, в центре которой оказалось уже не слово, а предложение. На первых порах предложение в его единоличном статусе сделало попытку присвоить себе все, что принадлежало другим компонентам языка, и так появились грамматика без всякого обращения к значению и синтаксис, подавляющий семантику. Но затем, под натиском весьма основательных аргументов, генеративной лингвистике пришлось пойти на значительные уступки — она ввела разграничение между поверхностной и глубинной структурой языка, что знаменовало собой переход к более привычным представлениям, и включила в свою модель фонетический и семантический компоненты. Но и это не спасло модель трансформационной порождающей грамматики от весьма основательных критических ударов даже со стороны ее последователей. Искушенные во всех хитростях методических процедур описания, сами же американские лингвисты находили все новые и новые прорехи в предлагаемых Н. Хомским правилах, а Н. Хомский, не успевая латать их, все больше и больше уходил в сторону сугубо теоретических вопросов, которые во многом стали выходить за пределы лингвистики даже и в том широком смысле, в каком он ее первоначально представлял.
