все предрешено, что человек хозяин своего сердца, а не 'космические законы кармы и справедливости'. Вместо 'Кармы-Немезиды, рабыней которой является Природа', Евангелие возвестило прощение. Вместо оккультной веры в то, что 'Светила предопределяют весь путь' (Беспредельное, 304), Церковь возвестила свободный диалог воли Бога и воли человека.
Но христианство не просто призвало к покаянию. Оно предложило такую антропологическую модель, которая объясняет возможность покаянного акта.
Для теософии человек есть лишь комбинация некоторых закономерно сложившихся характеристик, и каждая из тех компонент, что составляют наличную психическую жизнь человека, будет действовать сама по себе, пока не приведет к следующему результату, к следующей реинкарнационной мозаике. Но там, где теософия видит комплекс 'причина-следствие', там христианство видит человека. Можно изучать волны, произведенные 'камнем', а можно заметить, что камень и волны — просто не одно и то же. Человек не сводится к сумме тех воздействий на мир, которые он произвел. Человек вообще не сводится к своим функциям.
Вся христианская этика строится на принципе различения человека и его поступков. Однажды к авве Дорофею пришел послушник и спросил: отче, как могу я исполнить заповедь 'не суди'? Если я вижу, что брат мой солгал — должен ли я считать, что все равно он поступил право? В ответ он услышал от старца: если ты скажешь, что 'мой брат солгал' — ты скажешь правду. Но если ты скажешь 'мой брат лжец' — ты осудил его. Ибо это осуждение самого расположения души его, произнесение приговора о всей его жизни. И добавил: а грех осуждения по сравнению с любым иным грехом — бревно и сучок по притче Христовой…
Немыслимо жить и не оценивать поступки людей. Значит, вопрос не в оценке, вопрос в суде. Проще понять, как я должен относиться к другим людям, если представить себя перед судом Господа. Мои грехи там будут очевидны и для меня, и для Судии. Чем я смогу оправдаться? Только если смогу показать: 'да, Господи, это было. Но это — не весь я. И дело даже не в том, что было и что-то светлое в моих делах. Дело в том, что я прошу Тебя: то, что было 'моим' — отбрось в небытие. Но, отделив мои дела от меня, сохрани меня, мою душу. Да не буду я в Твоих глазах нерасторжим с моими грехами!'. Но если я рассчитываю на такой суд по отношению ко мне — я должен так же поступать с другими людьми. Святоотеческая заповедь дает образ подобного разделения: 'люби грешника и ненавидь грех'.
Итак, важно за 'делами' заметить самого человека. Если признать, что в человеке существует личность, — это не так уж сложно. Но если по-теософски утверждать, что личности в человеке нет, а есть лишь сцепление кармических обстоятельств, то за вычетом этих 'обстоятельств' от человека не остается уже ничего.
Христианская 'антропология покаяния' говорит, что если я откажусь отождествлять себя с тем дурным, что было в моей жизни, — Бог готов меня принять таким, каким я стану в результате покаянного преображения, и готов не поминать того, что было в моей жизни прежде. Прежде всего покаяние и есть такое растождествление, волевое и сердечное отталкивание от того, что раньше влекло к себе. Мое прошлое больше не определяет автоматически мое будущее. Прощение — это не перемена отношения Бога к нам. Это — освобождение от греха, дистанциирование от греховного прошлого.
Много раз уже говорилось, что 'покаяние' (греческое
И это движение столь значимо в себе самом, что способно мгновенно создать нового человека. 'Брат спрашивал авву Пимена: я сделал великий грех и хочу каяться три года. — Много, — говорит ему Пимен. — Или хотя один год, — говорил брат. — И то много, — сказал опять старец. Бывшие у старца спросили: не довольно ли 40 дней? — И это много, — сказал старец. Если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить, то и в три дня примет его Бог'.
Именно потому, что покаяние — это путь, движение, по-двиг, в святоотеческой мысли своим антонимом оно имеет… 'отчаяние'. 'Покаяние есть отвержение отчаяния', — определяет преп. Иоанн Лествичник. Отчаяние говорит: ты не сможешь быть другим. У тебя нет будущего. Откажись от труда. Теперь тебе терять уже нечего — так поживи 'как люди'. Отчаяние учит видеть в Боге голую Справедливость. Если ты нарушил закон — от воздаяния не уйти. Мысль о Боге тогда становится предметом ужаса… Не страх Божий поселяется в человеке, а страх вспоминать о Боге. Поэтому и советует преп. Иоанн Лествичник: 'Если мы пали, то прежде всего ополчимся против беса печали'. Иногда логика этой борьбы может подсказывать неожиданные средства для духовной самозащиты от искушения отчаянием.
'Пролог' (21 мая) рассказывает о том, как необычно некий инок избавился от впадения в отчаяние: некий брат пошел набрать воды в реке и встретил женщину, стирающую одежду, и случилось ему пасть с нею. Сделав же грех и набрав воды, пошел в келию. Бесы же, приступая и воздвигая помыслы, опечаливали его, говоря: 'Куда ты идешь? Нет тебе спасения! Зачем мира лишаешь себя?'. Познав же брат, что они хотят совершенно его погубить, сказал помыслам: 'Откуда вы пришли ко мне и опечаливаете меня, чтобы я отчаялся? Не согрешил я, — и снова сказал: — Не согрешил'. Войдя же в келию свою, безмолвствовал, как и прежде. Бог же открыл одному старцу, соседу его, что такой-то брат, пав, победил. Этот старец пришел к нему и говорит: 'Как ты пребываешь?'. Он же говорит: 'Хорошо, отче'. И снова говорит ему старец: 'Не было ли у тебя скорби о чем-либо в эти дни?'. Говорит ему: 'Ни о чем'. И сказал ему старец: 'Открыл мне Бог, что ты, пав, победил'. Тогда брат рассказал ему все случившееся с ним. И старец сказал ему: 'Воистину, брат, рассуждение твое сокрушило силу вражию'.
То, о чем догадался инок в своей простоте, о том же написал М. Бахтин в своей учености: 'Только сознание того, что в самом существенном меня еще нет, является организующим началом моей жизни из себя. Я не принимаю моей наличности, я безумно и несказанно верю в свое несовпадение с этой своей внутренней наличностью. Я не могу себя сосчитать всего, сказав: вот весь я, и больше меня нигде и ни в чем нет, я уже есмь сполна. Я живу в глубине себя вечной верой и надеждой на постоянную возможность внутреннего чуда нового рождения. Я не могу ценностно уложить всю свою жизнь во времени и в нем оправдать и завершить ее сполна. Временно завершенная жизнь безнадежна с точки зрения движущего ее смысла. Изнутри самой себя она безнадежна, только извне может сойти на нее милующее оправдание помимо недостигнутого смысла. Пока жизнь не оборвалась во времени, она живет изнутри себя надеждой и верой в свое несовпадение с собой, в свое смысловое предстояние себе, и в этом жизнь безумна с точки зрения своей наличности, ибо эти вера и надежда носят молитвенный характер (изнутри самой жизни только молитвенно-просительные и покаянные тона)'.
Стремление 'не совпасть с этой своей внутренней наличностью' есть уже событие внутренней жизни. Само желание изменения уже меняет человека. Да, христиане верят в 'переселение душ', в перемену душ. Только мы исповедуем, что эта перемена душ должна произойти в рамках одной земной жизни. Мы бываем разными, мы должны быть разными, иными, чем сейчас. Но — 'только змеи сбрасывают кожу. Мы меняем души, не тела'. Это самая христианская строчка Н. Гумилева. Покаяние есть новое рождение, оно дает новую, иную жизнь. И сложность покаяния в том, что в нем надо уметь совместить два как будто противоположных ощущения: 'это мой грех', но 'это не я'.
Итак, если 'христианство создает поистине виртуозную культуру' покаяния, то теософия не в состоянии дать философско-антропологическое обоснование человеческому творчеству. Личности нет, а 'комбинация сочетаний' не может стать чем-то иным, нежели она есть. И никто не в силах помочь этой 'комбинации сочетаний' стать иной, чем она сложилась: ибо карма не слышит и не желает, а Бога, свободного от мировой и собственной кармы, просто нет. И чувство покаяния, возникающее иногда в 'комбинации сочетаний', не может изменить тех следствий, что были порождены прежде происшедшими грехами. 'Около понятия прощения много непонимания, — пишет Е. Рерих. — Простивший полагает, что он совершил нечто особенное, между тем, он лишь сохранил свою карму от осложнений. Прощенный думает, что все кончилось, но ведь карма остается за ним. Сам закон кармы остается поверх обоих участников'. Неважно — просишь ты прощения у человека и Бога, или нет. 'Карма остается за тобой'.
Итак, вновь приходится напомнить: мало декларировать свою убежденность в свободе человека и в
