— По-всякому, отец...

— Слыхал, парень, слыхал. Таскали тебя? Ничего, от сумы да от тюрьмы не уйдешь... А художник ваш там остался?

— Да.

— Доходился, видно, по ночам...

— Как по ночам?

— А ты не примечал так, ничо?

— Нет. Ничего.

— Да ночами-то зачем он в музей ходил? Э-эх ты, Алексей божий, обшитый кожей! Паришься тут у котла да не знаешь...

— Да в чем дело, Захарыч?

— Ты... погоди! Не торопись. Расскажу тебе с глазу на глаз. Мне, паря, с трону мово на улице все видать. А меня в тени под воротами не видно... Когда же это? Третьеводни, что ли, караулю я, слышу — скрип-скрип — идет по вашей стороне ктой-то. Сидеть скушно — я глянул. Быдто, как в чуйке идет, с саквояжем. Дело ночное — один я на улице. Подошел к вашей парадней, слышу — штору поднял, ключ щелкнул — значит, дверь отпер. И штору за собой опустил. Я так и мыслил — из ваших кто-нибудь. Кто чужой так — нахалом пойдет? Гром ведь от шторы — да и не первый раз...

Я был потрясен этим сообщением, но боялся показать и виду, опасаясь, что старик встревожится и замолчит.

— Значит, не первый раз приходил?

— Раза три я его видал...

— Ну, а лицо? — попробовал я.

— Смеешься, парень! Ночью тебе с другой стороны лицо разобрать... Росту как бы среднего. Ну, заболтался я, однако. Ты... гляди, никому не рассказывай! А то и тебе и мне... Наш ведь брат всегда на затычки... Прощай!

Это было открытие! Штора на улице, действительно, была без замка. А стеклянная дверь отпиралась обычным ключом. Рост средний... Но кто? И Сергей и Жабрин, наконец я сам, были среднего роста. Напряженно старался я сделать какой-нибудь вывод, и случайно взгляд мой упал на старинный пистолет, который я взял для чистки к себе. Это допотопное оружие внушило мне авантюристическую идею — идти и ночью продежурить в музее. Не явится ли таинственный убийца статуй, хоть и страшно это прибавлять, а скажу: и убийца Сережи...

Я взял пистолет. Он был тяжелый, с гнутой ручкой, окованной медью, с кремневым замком, приделанным сбоку. В губах курка зажат кремень. С трудом я взвел курок, нажал на спуск. Щелкнул резко, и струйки искр брызнули на полку... Это убедило меня в серьезности оружия и одновременно и затее моей как бы придало веса. Теперь — зарядить... Действующего оружия у нас не было никакого и достать его было негде. Я вспомнил, что у меня в куче всякого хлама валялся патрон от охотничьего ружья. Я нашел его — оказался он заряженным. Расковырял и достал порох. Всыпал в широкое дуло пистолета и забил старательно войлоком. Теперь — пулю. Это было легко. От старой водопроводной трубы я отрубил кусок свинца и молотком придал ему грубо-шарообразную форму по калибру пистолета. Туго вошла моя пуля, но когда вошла, то я сразу полюбил пистолет. Это была моя бесспорная выручка, — мало ли на какие жизненные случайности! Оружие всегда придавало мне особенное спокойствие.

Уже день, как я не видел Букина, уже день, как заперт наглухо музей, уже второй день я не вижу Инны и мучаюсь за нее и Сережу. Если она не придет сегодня до вечера, я сам отправлюсь разыскивать ее. Теперь окончательный вопрос — как попаду я в музей на свое ночное дежурство? Можно попасть. Правда, ключи от входа у Жабрина, но у меня остался ключ от железной шторы, вечно спущенной на окно, выходящее на двор — против моей кочегарки. Форточка в этом окне не запиралась, а само окно замыкалось только верхним шпингалетом. Значит — путь мне открыт. Только томительно в бездействии ждать сумерек.

О целесообразности самого предприятия я и не думал. Чего там! Какой-нибудь один процент на успех... да будет ли и тот? А, может быть, меня еще до темноты придут и арестуют, как соучастника. И это вполне могло случиться. Понятно, в таком положении я был согласен на какое угодно безумство, лишь бы уйти от самого себя. Медленно, медленно двигалось время. Еще три дня тому назад в эти часы мы весело и вдохновенно работали в музее. А теперь словно нерв жизни порвался, и я не знаю, куда девать себя. Так действует, должно быть, насильственный отрыв от привычной работы.

Я спрятал свой пистолет и лег на койку. Мне почти не хотелось есть, а в столовку я решил не идти: боялся пропустить Инну. И кончил тем, что заснул в дремоте сумерек. Проснулся я от яркого света лампочек — значит, станция дала уже ток, значит, было не менее 9 часов вечера.

Я вышел во двор. Ночное морозное небо и с улицы свет фонарей. Но шум городской замолк. Было, стало быть, поздно. Я решил пойти к воротам, — не пора ли их запирать. Но навстречу мне из-за угла вышла темная, торопливая фигурка. Это Инна! С радостью я выступил из тени ей навстречу. Она метнулась испуганно, узнала, сжала мою руку.

— Идемте к вам!

Я почувствовал недоброе. Во всем — в молчаливости ее, необычной, нервной спешке. При свете я увидел похудевшее, осунувшееся лицо — трагические складки изогнули углы ее губ. Она молча села и взглянула на меня. Больше мне ничего не надо было говорить. Не знал только— произошло ли уже то ужасное или еще нет.

— Нет еще, Морозка... нет, — думая совсем о другом, находясь совсем не здесь, как-то машинально ответила она на незаданный вопрос — Но худо, милый... ох, как худо! — снова вырвалась она из молчания, и в глазах, как в открытые окна, засветилась вся мука, вся тоска беспомощности перед нависшим ударом. Что мог я сделать для этой хрупкой девушки, пришедшей ко мне, как доплетается смертельно раненный до перевязочного пункта?.. И раненые и иные страдающие люди напоминают горько обиженных детей.

— Я боялась застать ворота запертыми, — продолжала Инна.

— Извините, — прервал я ее, — сколько времени сейчас?

— Около 11 часов.

Неужели я проспал 7 часов? На лице моем, очевидно, отразилось что-то особенное, потому что Инна сразу встрепенулась и с безумной надеждой потребовала:

— Что? Вы знаете что-нибудь? Говорите же...

Я рассказал.

Она слушала с горящими глазами, всеми мускулами лица хватая передаваемое.

И этой прозрачной капли надежды было достаточно, чтобы воскресла в ней душа к новой, еще неизведанной попытке...

— Я иду с вами! — пояснила тихо: — Вы же понимаете, Морозка, что я места себе найти не могу!..

Это было так очевидно, что, не колеблясь, я согласился.

— Тогда пора, — сказал я, — давайте собираться. Там чертовский холод. Мы захватим каменный уголь и растопим камин.

Сложил в мешок угля. Положил в карман пакетик кофе, пригоршню сухарей и приготовил чайник с водой. Затушил свет в кочегарке, запер уличные ворота.

Вдвоем мы стояли перед окном, перед черной, бесконечно высокой, казалось, стеной. Закоулок двора был замкнут со всех сторон слепыми каменными громадами, и видеть нас никто не мог.

С трудом я поднял скрипевшую ржаво тяжелую штору. Форточка легко поддалась, и рука моя изнутри оттянула шпингалет. Мягко открылось окно в черноту, пахнувшую тепловатой затхлостью. Я спустился в комнату, принял мешок, помог забраться Инне и запер окно.

Звонкая тишина и особый архивный запах старых слежавшихся книг. Дорогу я знал наизусть, огня решил не зажигать и, взвалив на плечи мешок, осторожно пошел вперед. Инна держалась за меня. Толкнув запевшую дверь, мы вступили в высокий нижний зал. Здесь было холоднее, и в глубоком мраке неожиданно проявлялся темным блеском стеклянный шкаф или загораживало дорогу чучело зверя. Скрипели полы, и скрип уносился эхом в дальние комнаты и там стихал неясным вздохом. В отдаленном углу светилась полоска из трещины шторы в окне, и ровным воркующим шумом роптал невидимый вентилятор где-то под сводами потолка. Я нащупал перила широкой лестницы, ведшей наверх в картинную галерею. Чугун