— Так действует на женщин один воздушный поцелуй!

— Какой нахал!! Ни воздушный, ни настоящий....

Я прервал ее, поцеловав прямо в губы. И опрометью бросился по залу. Вдогонку мне полетела щетка и весело возмущенный окрик.

Опять новое утро, а я еще чувствую славный прошедший день, чувствую бодрый, свежий подъем. Кончаю утренний кофе и жду Сережу. У меня в гостях мой приятель, тоже сторож — старик Захарыч. У Захарыча нос, как дуля, весь иссечен морщинами. От мороза и водки налился вишневым закалом. Пьем на верстаке, к кофе сахарин, разведенный в бутылочке. Захарыч не признает сахарина.

— Не, паря. Ежели бы то николаевски капли — то так, так, а чё я всяку всячину буду в себя напячивать?

— Ну, пей так...

— Я с солью. Кофий-то с ей, будто наварней... Да! Отстоял ты, значит, музей? Это, брат, не иначе, кака-то гнида солдат на вас наторкнула! Скажи, заведенье такое и старый и малый учиться ходят и... на тебе! Под постой!

— Выкрутились кое-как.

— Выкрутился! Это ты на начальника такого потрафил. А то, знаешь, оно, начальство-то, всякое бывает. Иной, глядеть, Илья Муромец — на заду семь пуговиц, а... бога за ноги не поймат... А этот, с головой попался...

Вошел Сергей.

— Айда музей отпирать!

— Идите, ребятишки, — подымается огромный Захарыч, — идите, и по мне куры плачут — пойду.

Захарыч — сосед. Он — напротив, через, улицу, сторожит совнархозовский склад.

Снимаем печать — отмыкаем замок.

В полутьме высокого, затемненного железными шторами зала неясно поблескивали ряды стеклянных цилиндров с заспиртованными препаратами. Через комнату тяжело навис растопыренными костьми скелет морской коровы, истлевающий памятник однажды угасшей жизни, такой непохожей на нашу.

Позванивая ключами, я направился отпереть парадную дверь, когда изумленный голос Сережи окликнул меня.

— Смотрите... это что?

С неделю тому назад, за отсутствием места в кладовых, мы поставили в вестибюле несколько статуй, привезенных мной из Трамота. Так и высились с тех пор три гипсовые фигуры у двери, как три холодных швейцара. Сейчас весь пол вокруг них был усыпан раздробленным гипсом. У юноши с диском одна рука отвалилась и торчал из плеча безобразный железный прут, словно обнажившаяся кость. Фавн, играющий на свирели, и девушка с урной стояли изувеченные таким же манером, однорукие, точно скрывшие боль под каменной маской.

— Что за дьявол, — открыл я глаза, — смотри-ка... у всех по руке отпало...

Сергей был подавлен.

— Ничего не понимаю, — вздергивал он плечами. — Что... такое!

Кто мог это сделать? Когда? Наконец, зачем?! Не могли же руки отломиться сами?! — Я внимательно исследовал статуи.

— Погоди... смотри на этот излом... Почему он пропитан влагой? Пахнет уксусом. Вот так история!

Выше отлома глубокие вдавлины истерзали гипс, как следы зубов.

Я набил свою трубку, отошел, закурил и сел.

— В чем же дело-то, — обескураженно приставал Сергей, — твои предположения?!

— Единственно: эти граждане ночью повздорили и перекусали друг друга...

— Иди к черту, — обиделся Сергей, — балаганщик!

Как-то и не заметил я подошедших Букина и Жабрина. Букин рассердился, вспылил. Жабрин очень испугался и сразу сделался каким-то официальным.

— Поручай вам охрану музея, — кипятился старик, — тары-бары — это мы умеем! А под носом черт знает что происходит!

Потом поразобрался и, как говорят, отошел.

— Хорошо, что дрянь испорчена, — успокаивался он, — гимназические модели... А ведь у нас мрамор есть... ценный...

Жабрин тоже осмелел. Нюхал отбитые куски, кажется, даже лизал.

— А знаете, товарищи, объявил он, — эти статуи кто-то облил уксусной кислотой. Кислота разъела гипс, и он за ночь отвалился.

Объяснение было правдоподобно. Начали вспоминать. Последняя экскурсия ушла вчера поздно, уже начало смеркаться. И экскурсия-то была из какого-то детдома. А мальчишки особое, и притом озорное, внимание всегда уделяли нашим статуям. И был даже случай, когда Аполлона однажды украсили старой прорванной шляпой. Естественно, что и нынешний казус можно было объяснить скверным хулиганством какого-нибудь озорника. Тем более, что в толкотне татарчонок наш легко мог и недосмотреть за всеми. На том и покончили. Разбитые статуи решили убрать, а татарчонку сделали строгий наказ за посетителями смотреть в оба.

— Знаете, Юрий Васильевич, — говорил я Букину, поднимаясь с ним в верхний зал, — это какой-то исключительный случай. Заметьте, какое уважительное отношение к музею со стороны рабочих, красноармейцев и школьников. Можно сказать, — даже любовное отношение. И вдруг такая чертовщина!

Тогда же я вспомнил недавнюю угрозу постоем, какую-то темную для меня обмолвку адъютанта Васильева и опасения Захарыча. И связал почему-то все это с сегодняшним происшествием. Невольно рождалось подозрение о какой-то интриге, рождалось тем легче, что из нервной тревоги была соткана вся тогдашняя жизнь. По Сереже все это скользнуло поверхностно — он просто возмутился, потом прогорел и забыл. Забыл для картин, для страстной своей хлопотни. А Инна — омрачилась.