тридцать секунд было у нее в резерве), — а вот не могли предположить, что он сломает челюсть этому чемпиону, как его… У которого челюсть на вес золота.
— Но предыдущие модели прекрасно ведь ужились, — убеждал Конструктор. — «Работяга», «Стоматолог», «Советчик» — они и сейчас нарасхват. Конечно, им далеко до человека, их комплексы…
— Да в том-то и прелесть! — не выдержала жена. — Сразу видишь, с кем имеешь дело. А ведь «Честняга» — с ним говорили на «вы». Режиссеры приглашали на съемки. А ведь и этого ты создал не монстром, верно?
— Да, он ничего себе, — смущенно пробормотал Конструктор, вспоминая, что и правда «Честняге» навязывали какие-то ангажементы. — Но здесь все будет иначе. Ему мы придали возможности кибернетических машин. Считает как бог. Каждый поступок рассчитывается наперед. На пять, десять и даже двадцать минут. Ситуационное предвидение! Понимаешь, математическая шишка всего на пять миллиметров выше нормы, но мы туда столько закачали…
— Что же, видна шишка? — Жена наконец заинтересовалась разговором.
— Нет, не видна! — радостно, будто в этом и было самое главное, воскликнул Конструктор. — Копна волос у него, ух! А в шахматах силен. Дебют, миттельшпиль. Шах и мат! С эндшпилем незнаком, сдаются посреди партии.
— Ну вот, — омрачилась жена Конструктора, — «Честняга» не поладил с боксером, теперь жди неприятностей с гроссмейстером.
— Да в том-то и дело! — вскричал Конструктор, довольный, что разбудил наконец подлинный интерес к делу. — Гарантировано! Заблокировали парня по всем каналам. Цвет и музыка индексируют состояние.
Жена Конструктора, пораженная горячностью мужа, стояла, позабыв о прессе, и автомат выбрасывал горячие порции белья.
— Понимаешь, — Конструктор перешел на темпераментный полушепот, — это наш секрет. Он музыкален. Что не так — сразу музыка. Барабан, флейта, гобои — какофония! Едва слышно, но любой лаборант уловит. Кроме того, он меняется в цвете.
— Краснеет, что ли? — опередила жена. Она, не мигая, смотрела на мужа, окончательно позабыв обо всем на свете.
— Да, краснеет, — утвердительно кивнул Конструктор, — краснеет — значит, соврал. Дурно стало — зеленеет. Ярость закипает в груди — заливает белым.
— Прямо оперный герой, — засмеялась жена. — Да ведь кто не краснеет?
— Позволь, позволь, — запротестовал Конструктор, — любому из нас эмоции подвластны. У него же все на виду. К тому же он непорочен, как дельфин.
— Ах, дельфины, дельфины! — Жена опять была готова расхохотаться.
— А что, а что? — оправдывался Конструктор. — Помнишь, я отлавливал дельфина. Психика нового образца смоделирована по аналогу с дельфиньей.
— Кажется, тебя вызывают, — перебила жена.
Они замерли, прислушиваясь. Из соседней комнаты полз, стелился по полу монотонный шепот прибора: «…вызывают к аппарату Конструктора… вызывают к аппарату…»
— Слушаю вас, — бодро отозвался Конструктор, подходя к аппарату. — Что? Пляшет на потолке? В меру розовый? С девушкой пляшет? Молодчина! Не поняли? Говорю, мо-лод-чи-на! А? Нет, нет, партия шахмат не повредит…
— Все идет как по маслу, — потирая руки, сказал Конструктор жене. — Спас девушку от спрута, танцует с ней в «Трех квантах», цвет лица идеальный.
— Слушай, — жену будто осенило, — познакомь-ка меня с ним. Несколько лишних кувыртов не повредят ведь твоему эксперименту.
— Добрый вечер, дружище! — Кто-то протолкался к ним через весь зал. — Партию шахмат! Сегодня дебют «Броуновское движение».
— «Броуновское» описывается уравнениями газовой динамики. — Он улыбнулся подошедшему, как гроссмейстер улыбается разряднику, интеллигентно, чуть винясь за свое гроссмейстерство. — Смотрите, позиция распределена, казалось бы, хаотично. Однако давление равномерно во всех линиях и диагоналях. Но вот двадцать шестой ход… — Он раскрыл блокнот и мгновенно начертал ситуацию хода. — Слон, зеркально отражаясь от пешек, набирает критический запас скорости. Теперь рокировка бессмысленна. Понимаете меня?
— Тогда, может быть, квадрупольную разовьем? Где роторный момент ферзя… — начал было подошедший, не отрывая взгляда от записной книжки.
— Квадрупольную играю с отдачей ферзя. Так что его вращательный момент сразу сводится к нулю, — он на секунду замялся, как бы в смущении, — но понимаете, дело даже не в нуле. Сегодня мне вообще не хочется играть. — Он нажал на слово «вообще».
И он решительно пожал руку ошеломленного любителя, бесповоротно прощаясь с шахматными коллизиями вечера. Они вышли на улицу. Теплая мгла осела вокруг блистающего стеклами домика с вощеными потолками. Из невидимых в темноте кабриолетов смутно ворчали и тявкали дремлющие псы. Влажные ветерки тревожили их обоняние, и тогда то один, то другой зверь по-щенячьи взвизгивал и сразу замирал. Вверху, на самых купольных высотах, вздрагивали крупные мохнатые звезды. Там, среди мигающих звезд, неслись метеориты, расчерчивая вязкую, как болото, тьму на зыбкие квадраты и параллелограммы.
— Знаешь, — сказала она, — мне кажется, что я знаю тебя очень, очень давно…
— А мне — что не знаю тебя совсем, — он посомневался, — но тоже… очень давно.
— А вот бывает у тебя так? — таинственно спросила она и оглянулась кругом, точно в этой мгле можно было что-нибудь разобрать. — Бывает так, будто все это уже было? Все в точности.
— Нет, не бывает, — он вздохнул. — Так уж я устроен. Никакого прошлого. Начисто.
— А сны, тебе снятся сны?
— Ага, иногда я вижу очень интересную вещь.
Они незаметно подошли к широкому, как театральный занавес, дереву. Где-то вверху среди листьев вполсилы работали струи воздуха, и невидимая мощная крона то набиралась воздуха, то отдавала его, вздыхая.
— Мне чудится, будто кругом безграничная водная гладь. И я мчусь, режу водный простор, вылетаю в воздух, и в брызгах вспыхивает радуга. И рядом мчатся ловкие, веретенообразные существа. А впереди розовые острова. И мы мчимся, мчимся, обгоняя друг друга…
— Это дельфины, дельфины! — закричала она в восторге. — Я была у океана, я каталась на дельфине. В детстве. А ты катался в детстве на дельфине?
— Ах, мое детство, — засмеялся он, — знала бы ты о нем. Мои няньки — почтеннейшие на планете профессора.
— Сложное детство? — Ей захотелось сочувствовать, разделить тайные тяготы этого немного странного человека. — Муштра, режим. Тебя готовили в великие шахматисты.
— Да нет, — отозвался он из темноты, — никакой муштры. Вообще никакого детства.
— Говорят, раньше, в давние времена, у людей не было настоящего детства. Такого, как сейчас. — Она подошла к дереву и тоже прижалась плечом к мягкому, как надувная лодка, стволу. Теперь они стояли лицом друг к другу. — Я видела, как было раньше. В будке глубинной памяти. Часа два я видела то, что было вокруг моей какой-то прабабки. Ее глазами. Только электроды мешали. Холодные, прямо на лоб кладут.
— А роботов туда пускают, в эту будку? — осторожно спросил он.
— Роботов? Это мысль! Представляешь, на экране мир глазами автоматического снегоочистителя. Ой-ой-ой. — Она затряслась от беззвучного смеха, и по упругой коре пошли мягкие толчки. — А знаешь, — смех ее внезапно оборвался, а в голосе опять возникли таинственные, родственные нотки, — пошли в будку. Хочу увидеть твоих стариков. Например, как твой дед познакомился с твоей бабкой. А?
— Нет, нет, — спешно отозвался он, — понимаешь… Я не в ладах с родителями, бабками и так далее.
— И так до самого Адама? — коварным голосом спросила она. — Ну и что, не в ладах. Ты же ничего
