попросил ее приютить на время… Да ты не переживай, Ниночка! Случись что – всем места хватит!

— А вы ее не прописали случайно, тетя Маша?

— Нет… А разве надо? Она ж ненадолго… — уставилась на нее Мария, обернувшись от дверей кухни.

— И не вздумайте! Вы что?! Вы ж ее не знаете совсем! А вдруг она аферистка какая–нибудь?

— Ой, что ты, Ниночка, какая там аферистка! Птичка–синичка маленькая да робкая… Да ты сейчас сама увидишь! Пойду открою – замерзла, наверное, девчонка…

Через минуту она, обнимая за худенькие плечики и ласково заглядывая сбоку в лицо, привела из прихожей перепуганную Сашу и, протянув руку в сторону Нины, церемонно произнесла:

— Познакомься, деточка, это моя племянница Нина. Красивая она, правда? Садись, сейчас обедать будем…

«Так, вот уже и деточка у нас тут появилась… — неприязненно разглядывая Сашу от черных блестящих вихорков до худых острых коленок, подумала Нина. — Быстро, однако, Костька соображает, уже и шалаву какую–то успел привести, место теплое забил… Тоже мне, невеста… У Костьки – невеста! Обхохотаться можно… Господи, что же я неуклюжая такая! Надо было сразу сюда бежать, а не с Олежкой два дня в постели кувыркаться. Вот уж во истину говорят: время – деньги…»

— Девочки, мойте руки. Сашенька, доставай хлеб, тарелки… Жаркое получилось – пальчики оближете! – радостно суетилась вокруг них Мария. – Сейчас только подогрею чуток…

— Пойду я, пожалуй, тетя Маша, — медленно поднялась из–за стола Нина.

— Как же это, Ниночка… А обедать?

— Спасибо, не хочу. На диете я, да и времени нет, итак я у вас засиделась! Так когда, вы говорите, на поминки приходить? Где–то через месяц получается? Ну, я еще к вам заеду, уточню. И не раз еще заеду, и не два…И продуктов привезу, чтоб вы питались получше… Обязательно заеду! — повторила она выразительно, глядя на Сашу прищуренными злыми глазами, отчего та моментально будто скукожилась вся, втянула черную голову в плечи, как голодный сорочий птенец.

— Заезжай, Ниночка, заезжай! Порадуешь старуху… — засеменила за ней в прихожую Мария. – Какая ж ты все–таки красавица у нас писаная, и одета прямо как девки из телевизора, которые вереницей по длинной широкой доске ходят… Забыла, как зовутся… Модницы, что ль?

— Ладно, тетя Маша, до свидания… — засмеялась, не сдержавшись, Нина. — Я и правда еще заеду, ждите…

Олежка ждал ее внизу, сидел в машине расслабленно, откинув назад причесанную волосок к волоску русую голову. « Господи, красота какая… — залюбовалась им издали Нина. – Мое, мое творение… Красивый ухоженный мальчик в блестящей красным лаком машине… А что? Мое, конечно, творение!» Тут же ей вспомнилось вдруг, каким она его тогда, два года назад, подобрала с панели практически: мальчишка стриптизом перебивался да ходил по рукам богатеньких старушонок, которые передавали его с рук на руки, как резиновую игрушку в красивой коробочке. А она из него настоящего мачо сделала – «красавца писаного», как бы тетя Маша сказала. Одела–обула, квартиру сняла, машину вот шикарную купила… А потом влюбилась до безумия, даже и сама не заметила, как…

Она медленно пошла к машине, продолжая любоваться шикарной картинкой, которая по праву принадлежала ей, только ей одной и никому больше. Услышав ее дробный нетерпеливый перестук ноготками по лобовому стеклу, он испуганно поднял голову, улыбнулся ленивой, будто сонной улыбкой — боже, как она ее любила, эту улыбку! Как хотелось ей в этот момент скинуть противный, уродливый горб за плечами — мерзкую эту двадцатилетнюю разницу в возрасте — и улыбнуться ему в ответ такой же сладкой улыбкой юной кошечки, счастливой и беззаботно–сексапильной… Только нельзя. Возраст – штука жестокая и никаким манипуляциям не поддается, сколько по салонам ни ходи, сколько под нож пластического хирурга ни ложись. Он все равно из какой–нибудь малюсенькой щелочки возьмет да вылезет в самый неподходящий момент и прокричит о себе громко, и неважно, каким способом – жестом ли, выражением ли глаз, или, того хуже, приливом–отливом подло–климактерическим…

— Ну, что? – насмешливо–грустно спросил Олег, когда она села в машину и потянулась было чмокнуть его в гладко выбритую щеку. – Охмурила–таки старушку, заботливая племянница? Пропишет она тебя?

— Пропишет, пропишет… — усмехнулась Нина, неловко отстраняясь. – А ты бы не очень–то над всем этим хихикал, дорогой! Такие квартиры – они на дороге не валяются…

— Нин, а зачем это тебе?

— Что – зачем?

— Ну, квартира эта… Ты и так все можешь себе позволить, абсолютно все можешь купить. Меня вот, в том числе…

— Олежек, ну что ты говоришь такое! Обидно даже.

— А чего тебе обидно? Как есть, так и есть…

— Глупенький! Я ведь тебе помочь хочу! Чтоб и у тебя когда–нибудь свое жилье было…

— Ага. Помогал волк ягненку…

— Ладно, поехали. Опаздываю я, – грубо перебила его на полуслове Нина, сосредоточенно впихивая руки в узкие лайковые перчатки. – У меня сегодня еще куча дел…

— Ну, хорошо, куча так куча… — так же холодно процедил сквозь зубы Олег, быстро поворачивая ключ зажигания.

— Ты что, обиделся? – удивленно повернулась к нему Нина. – Олежка, я и правда опаздываю… Прости! А квартира эта мне и в самом деле очень нужна! И не только из–за тебя…

Он молча вырулил из тихого дворика на проезжую часть, спросил холодно, глядя прямо перед собой:

— Куда везти–то?

— В «Маргариту» — у меня сегодня массаж… Я за месяц вперед туда записалась, я не могу опаздывать! Ну не сердись!

— Да ладно… — повернулся он к ней. – А что за массаж? Какой–то особенный, что ли?

— Ну да… Говорят, за один сеанс килограмм веса уходит… И именно с тех мест, с каких надо…

— Понятно. Тебя забирать оттуда?

— Не надо. Я потом машину поймаю. Езжай домой, отдохни… Я позвоню вечером, ладно?

А может, и приеду, если Гошка на дачу свалит!

Она постаралась легко, по–девичьи выпорхнуть из машины, но лучше б и не старалась – все равно смешно получилось. Помахав ручкой от помпезно–белоснежной двери дорогого салона, торопливо вошла внутрь, на ходу развязывая длинный шарф.

Ну почему, почему так жизнь по сволочному устроена, выруливая на проезжую часть, в который уже раз с отчаянием подумал он, продолжая по инерции мило улыбаться одними только губами, словно приклеилась к ним эта фальшивая улыбка, как пластырь — сразу и не отодрать… Как так получилось, что он, сильный и здоровый мужик, сидит на содержании у богатой бабы, плюется, чертыхается, себя презирает, а все равно сидит. Хотя какая разница, за что себя презирать, за нищету или за продажность — все едино , все одинаково мерзко… И вообще — это только кажется, что у альфонса работа легкая. Кто так считает, тот не пробовал спать со старой теткой изо дня в день, быть безвольной игрушкой в ее руках и при этом ненавидеть и презирать самого себя… И он не виноват, что жизнь его так сложилась, что лишила даже того малого, что другим дает.

А если лишила самого малого, значит, за собственную продажность надо от нее, от жизни, побольше взять — в качестве компенсации, так сказать. И вообще, ко всем этим прелестям — ночным клубам, казино, фирменным тряпкам, дорогой, экологически чистой еде, каждодневному и плавному перетеканию из одного ненавязчивого комфорта в другой очень быстро привыкаешь, катастрофически быстро. Попробуй потом, уйди обратно в нищету… Хотя иногда так жутко становится, будто взрывается внутри что–то – так себя зауважать хочется и настоящей жизнью пожить хочется, мужицкой, а не бестолково–продажной… Он даже стал как–то побаиваться этих внутренних взрывов, как будто они отдельно, сами по себе в нем происходят. Эх, ну и распорядилась же им насмешливая матушка–природа : и красоту дала, и тело аполлоново, и причиндалы все нужные честь по чести, а вот настоящего твердого мужицкого характеру – пожалела… А может, он сам себе такое оправдание выдумал, не зря же внутренним презрением так часто стал мучиться. Нет, надо что–то с собой делать…Непременно надо что–то делать. Хотя что, что он сейчас может сделать?