служит и Афраат. Ибо рождён и воспитан он был между персами — народом беззаконнейшим; но, будучи рождённым и воспитанным в обычаях их, он достиг такой добродетели, что затмил даже рождённых от набожных родителей и с детства воспитанных в благочестии. Сначала, пренебрегая знатностью и славой рода своего, он, подобно древним волхвам, пришел поклониться Господу. Затем, возгнушавшись нечестием своих единоплеменников и предпочтя чужую страну родной, он отправился в Эдессу (город сей весьма велик, многолюден и славен высоким благочестием)[125] и, найдя вне городских стен хижину, затворился в ней; здесь он и стал предаваться попечению о своей душе, исторгая с корнем, подобно хорошему земледельцу, тернии страстей, очищая Божию ниву и принося Господу добрые плоды Евангельских семян.
2. Отсюда он перебрался в Антиохию, сотрясаемую тогда еретической бурей, и, остановившись в одном загородном убежище любомудрия, немного изучил греческий язык и вскоре привлёк к слушанию Божественного Слова весьма многих. Говоря на полуварварском языке, он высказывал плоды своих раздумий, будучи удостоен обильных источников благодати Святого Духа. И кто из гордящихся красноречием, надменно поднимающих брови, тщеславно изрекающих пышные речи и забавляющихся хитросплетением силлогизмов смог одолеть его необразованную и варварскую речь? Он побеждал умозаключения философов размышлениями Божиими, а рассуждения их — словами Божественными, взывая вместе с великим Павлом: хотя я и невежда в слове, но не в познании (2 Кор.11,6). И он остался верным такому образу поведения, по слову Апостольскому: ниспровергаем замыслы и всякое превозношение, восстающее против познания Божия, и пленяем всякое помышление в послушание Христу (2 Кор. 10,4–5). Случалось видеть, что к нему приходили и облеченные высшей властью и достоинством, и имеющие какой?либо воинский чин, и живущие трудами рук своих; короче говоря, и люди гражданские и военные, образованные и чуждые всякой науке, живущие в бедности и преизобилующие богатством. Одни слушали его речи молча, другие возражали, третьи задавали вопросы и предлагали новые темы для беседы.
3. Неся столь великий труд, он отказывался иметь при себе келейника, предпочитая собственные труды услугам других. С посетителями вёл беседу через дверь; впрочем, желающим войти к нему отворял вход и провожал уходящих. Ни от кого ничего не принимал: ни хлеба, ни зелени, ни одежды; только один из друзей доставлял ему хлеб. В глубокой старости он употреблял еще, после солнечного заката, и овощи.
4. Рассказывают, что некогда Анфимий, ставший впоследствии префектом и консулом, на обратном пути из Персии, где он исполнял должность посланника, принес Афраату хитон, изготовленный персами, и сказал ему: “Я знаю, отче, что каждому из людей приятно собственное отечество, приятны и плоды, выросшие там; этот хитон я принёс тебе из отечества твоего и прошу принять как дар мой, а меня вознаградить своим благословением'. Старец сначала попросил положить хитон на лавку, а потом, немного поговорив о прочих вещах, печально сказал, что дух его пришел в смущение, ибо один вопрос сильно затрудняет его. Когда же Анфимий спросил, какой вопрос, то он ответил: “Я раз и навсегда решил иметь одного сожителя и отказаться от совместного жития с двумя. Поэтому один друг, любимый мной, прожил со мною шестнадцать лет; но вдруг приходит земляк, также просящий вести совместную жизнь. Вот этот вопрос я и не могу решить, ибо не хочу жить совместно с двумя. Земляка я люблю именно как земляка, но и отвергнуть старого друга, сделавшегося приятным мне, считаю несправедливым и оскорбительным для него'. Тогда Анфимий сказал:'Действительно так, отче; ведь несправедливо отослать того, кто столь длительное время служил тебе, как ставшего ненужным, и принять, вследствие одной только любви к своей родине, человека, еще ничем не доказавшего свой добрый нрав'. На это божественный Афраат сказал:'Поэтому, любезный, не могу я взять хитон, ибо не хочу иметь двух одежд; а по моему, и более того — по твоему мнению, лучше тот, который служил долгое время'. Вразумив таким образом притчей Анфимия и показав ему свою находчивость, старец убедил его больше не упоминать о том хитоне. Рассказал же я об этом по двум причинам: во–первых, чтобы показать, что сей дивный муж от одного только человека принимал необходимые для его тела услуги, а во–вторых, чтобы представить, какой мудрости был преисполнен он — ибо даже просившего принять хитон он убедил в том, что принимать его не следует.
5. Теперь, оставив повествование о такого рода случаях, я расскажу о более важном. После того как богоненавистный Юлиан получил наказание за свое нечестие в земле неприятельской, а Иовиан получил кормило управления в Римской империи, питомцы благочестия некоторое время наслаждались спокойствием. Но когда Иовиан, процарствовав совсем краткое время, окончил жизнь свою, а Валент получил управление над востоком, тогда снова ветры и ураганы взволновали море против нас, поднялась страшная буря и треволнения опять угрожали со всех сторон Кораблю Церкви. Буря эта была тем страшнее, что не было искусных кормчих, поскольку царь, отважный только в борьбе с одним благочестием, сослал их на чужбину. Но и таким беззаконным поступком нечестие его отнюдь не насытилось: он намеревался разогнать всё общество придерживающихся благочестия и, подобно лютому зверю, рассеять стадо Христово. Преследуя эту цель, он изгонял православных не только из церквей, но и от подножия горы, и с поля, где проходили воинские учения, — ибо они, преследуемые вооруженной рукой, непрестанно меняли места своих собраний. Скифы и другие варвары безнаказанно разоряли всю Фракию от Истры до Пропонтиды. Но Валент, заткнув, по пословице, уши, не хотел ничего слышать об этих набегах, направляя оружие лишь против единоплеменников и подданных своих — людей, сияющих благочестием.
6. Боголюбивый народ, оплакивая жестокость этих бедствий, воспевал песнь Давидову: на реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона (Пс. 136,1). Впрочем, следующие за этим слова тут не подходят, потому что Афраат, Флавиан и Диодор не допустили повесить на вербах органы учения и не позволили говорить: како воспоем песнь Господню на земли чуждей (Пс.136,4), но на горах и на полях, в городе и в предместьях его, и на площадях православные беспрестанно воспевали песнь Господню. Они научились у Давида, что Господня есть земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней (Пс,23,1); внимали также словам того же пророка: благословите Господа вся дела Его, на всяком месте владычества Его (Пс. 102,22); слышали и божественного Павла, заповедовавшего: произносили молитвы мужи, воздевая чистые руки без гнева и сомнения (1 Тим,2,8). И Сам Господь ясно предсказал это, беседуя с самарянкою: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу (Ин.4,21). Зная это, они проповедовали и в жилищах, и на площадях, и, говоря словами Апостола, всенародно и по домам (Деян.20,20); подобно опытным военачальникам, они постоянно заботились о вооружении своих воинов и наносили поражения врагам.
7. Достойно удивления и похвалы, что великий Флавиан и блаженный Диодор — тогдашние пастыри, удостоенные второй кафедры, — совершали то, о чем я выше упоминал, но они делали это, как избранные полководцы, повинуясь воинским законам. А премудрый Афраат добровольно выступил на эти подвиги. Вскормленный безмолвием и избрав жизнь уединённую, он, как говорится, был вне досягаемости стрел; но, увидев жестокость брани, презрел собственную безопасность и, оставив на время безмолвие, сделался предводителем фаланги благочестивых, поражая врагов жизнью, словом и чудесами, но никогда не терпя поражения.
8. Однажды этот безумный царь увидел его, шедшего к месту воинского учения, где тогда случилось собраться почитателем Троицы (некий придворный заметил старца, идущего по берегу реки, и указал на него Валенту), и спросил, куда он направляет путь свой. Старец ответил, что идёт сотворить молитву за вселенную и за его царствование. На эти слова Валент задал ему вопрос:'Зачем же ты, избравший уединённую жизнь, оставив безмолвие, без боязни идёшь на площадь?'Афраат, который, подражая Владыке, обычно говорил притчами, ответствовал:'Скажи мне, государь, если бы я, будучи девой и проводя жизнь в потаённом тереме, увидел, что огонь объял дом отца моего, то чтобы ты мне посоветовал делать, видя разлившееся пламя и горящий дом? Сидеть внутри своего терема и спокойно смотреть, как огонь истребляет дом? — Но, поступая так, я и сам сделался бы жертвой пожара. Значит, у меня оставался один выход: бегать вверх и вниз, носить воду и тушить пожар. Поэтому нельзя укорять меня, что именно это я и делаю. Ибо что можно посоветовать делать деве, сидящей в чертогах, то же самое вынужден делать и я, посвятивший себя уединённой жизни. А если ты укоряешь меня, оставившего безмолвие, то более справедливым было бы тебе бросить упрек самому себе, внесшему огонь в дом Божий, а не мне, вынужденному тушить пожар. Ведь то, что должно идти на помощь к горящему дому отцовскому, — с этим ты, безусловно, согласен; а что Бог есть Отец наш, Который ближе земных родителей, — это ясно даже и для людей, совершенно не сведущих в вещах Божественных. Итак, собирая питомцев благочестия и
