Культяшка перебил его:
— А вы хоть раз видели, как сажают на электрический стул?
Грэди засмеялся:
— Немного, всего раз триста. На это, я вам доложу, стоит посмотреть. Перед тем как повести их к Большой Желтой Маме, их бреют, и голова становится как бильярдный шар, а на теле не оставляют ни одного волоска — голые, как новорожденные. Потом мочат губку в холодной соленой воде и подкладывают под шлем. Это чтоб электричество сразу сработало. Последнего из тех, кого я видел, поджарить удалось только с седьмой попытки. Весь Этмор злился, потому что из-за этого вырубился свет во всем городе, и люди не могли дослушать передачу по радио. Врачу пришлось воткнуть иглу в сердце этого ниггера, чтобы удостовериться, что он помер… — Грэди поглядел на часы: — Какого черта они копаются? Пойду-ка посмотрю, как там дела, — и ушел, оставив их около ящика.
Культяшка решил не терять времени даром:
— Помоги-ка мне сдвинуть крышку, я хочу сфотографировать его лицо.
Пегги в ужасе отшатнулась:
— Ты что, нельзя, это же покойник! Смерть надо уважать.
— А вот и не надо, он ведь преступник, а это совсем другое дело. Отойди, если не хочешь смотреть.
Культяшка пыхтел, пытаясь сдвинуть крышку, а Пегги, отойдя к телеграфному столбу, сказала:
— Ох и влетит же тебе!
Наконец его попытки увенчались успехом. Культяшка заглянул в ящик, постоял молча и сказал:
— Иди сюда.
— Нет, я боюсь.
— Да иди же! Все равно ничего не видно, он под простыней.
Пегги подошла и опасливо взглянула на тело, оно действительно было закрыто.
Культяшка в приливе отчаянной храбрости бодро сказал:
— Придется тебе помочь мне. Отодвинь с его головы простыню, а я сделаю снимок.
— Ну уж нет, Культяшка, я не хочу на него смотреть.
Признаться, Культяшке и самому не очень-то хотелось смотреть на лицо мистера Пегого, но он решил заполучить фотографию во что бы то ни стало. И тогда Культяшка придумал, как сделать, чтобы им обоим не пришлось смотреть на покойника. Он протянул Пегги фотоаппарат.
— На, направь его на то место, где должна быть голова, и закрой глаза, а я сосчитаю до трех, сдерну простыню, ты щелкнешь, я снова его накрою, и ты ничего не увидишь. Ну давай, а! Пожалуйста! Грэди вот- вот вернется.
— Нет, я боюсь.
— Ну я очень тебя прошу. Ведь ты единственный человек в городе, кому я сказал.
Пегги сдалась:
— Ладно, только не вздумай трогать простыню, пока я не закрою глаза. Обещай мне это, Культяшка Тредгуд!
Культяшка поклялся бойскаутской клятвой.
— Ну, теперь давай действуй.
Пегги направила дрожащий в руках фотоаппарат на покрытую простыней голову.
— Ты готова?
— Да.
— Так. Теперь закрой глаза и на счет «три» нажимай кнопку и не смотри, пока я не разрешу.
Пегги зажмурилась. Культяшка тоже. Он осторожно приподнял простыню и сказал:
— Раз, два, три, давай!
Пегги щелкнула, но тут сзади подошел Грэди и со всей силы рявкнул:
— Это что же вы творите, мелюзга?
Оба подскочили, открыли глаза и уставились прямо в лицо мистеру Пегому, ещё тепленькому после посещения Большой Желтой Мамы.
Пегги испустила вопль, уронила аппарат в гроб и бросилась в одну сторону, а Культяшка, визжа как девчонка, — в другую.
А мистер Пегий лежал очень спокойный, покрытый горелой корочкой, широко распахнув глаза и рот, и, останься у него на голове хоть один волосок, он наверняка стоял бы дыбом и указывал строго вверх, в небо.
Весь этот день Пегги пролежала в постели под грудой одеял, с неотступно маячившей перед глазами физиономией мистера Пегого, а Культяшка забился в стенной шкаф в своей комнате. Его била дрожь, и он был уверен, что до конца своих дней не сможет забыть лицо этого человека.
Грэди зашел в кафе около шести вечера и принес фотоаппарат.
— Вы не поверите, — сказал он со смехом после того, как поведал об утренних приключениях, — но они сломали нос бедному покойнику!
Руфь была в ужасе. Смоки уставился на свою чашку с кофе, едва сдерживая смех, а Иджи, которая в тот момент готовила виноградный напиток для своего друга Осии Смита, ожидавшего у черного хода, так хохотала, что вылила на себя весь стакан.
В детстве Фрэнк Беннет обожал мать, и это вызывало отвращение у его отца. Отец, чем-то похожий на буйвола, любил развлекаться, сшибая Фрэнка со стула или пиная с таким расчетом, чтобы тот пересчитал головой ступени. Мать была для мальчика единственным источником теплоты и нежности, и он любил её всем сердцем.
Однажды он пораньше вернулся из школы, сказавшись больным, и увидел мать и брата своего отца на кухонном полу. За пять секунд вся его любовь обернулась ненавистью. Он закричал и выбежал из дому. И эти пять секунд врезались в его память на всю жизнь.
В тридцать четыре Фрэнк был тщеславным и пустым человекам. Его черные ботинки, начищенные самым лучшим кремом, всегда сверкали, волосы были всегда аккуратно причесаны, одежда выглядела безукоризненно, и был он одним из тех немногих представителей мужского пола, кто каждую неделю делает маникюр в парикмахерской.
Он, можно сказать, был денди, черноволосым красавцем с серо — голубыми глазами, и хотя один был стеклянный, второй излучал такой же холод, и отличить настоящий от искусственного было почти невозможным.
Но главное, этот человек всегда получал то, что хотел, а хотел он Руфь Джемисон. Он перепробовал уже почти всех доступных девушек в округе, включая и даже предпочитая негритянок, которых брал силой, пока их держали его дружки. Овладев девушкой, он терял к ней всякий интерес. Одна блондинка, которая теперь жила где-то на городской окраине, родила девочку, как две капли воды похожую на Фрэнка, но, после того как он подбил женщине глаз и угрожал ребенку, она перестала предъявлять ему какие-либо претензии. Понятное дело, его не интересовали использованные женщины. Особенно если ими пользовался он сам.
Однако в городе его знали как простого, доброго парня, и он решил, что ему необходим сын, который будет носить фамилию Беннет — фамилию, никому ничего не говорившую, кроме того, что её владельцу принадлежит большое поместье к югу от города.
Руфь была молодая, красивая, разумеется, невинная, и ей с матерью нужно было как-то жить. Что могло быть лучше? Руфь была польщена — а как же иначе! Разве он не был одним из самых подходящих кандидатов на роль мужа? Разве не ухаживал за ней как истинный джентльмен, очаровав её мать?
Руфь пришла к выводу, что этот красивый молодой человек любит её, значит, и она тоже должна любить его — и, наверно, уже любит.
