Он подошел к Алексею, и тяжелым гипнотизирующим взглядом уставился ему в лицо. Малахов почувствовал, как к горлу подкатил ком. Только большим усилием воли Алексей подавил страх, зародившийся где-то в глубинах подсознания.

И вдруг тощий вербовщик резко отшатнулся. Сильное удивление, быстро перешедшее в испуг, изломало морщины его лица; он побледнел до синевы. Какое-то время вербовщик стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то сказать. Затем, опомнившись, он быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…

Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.

Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Алексея заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки. Затем парикмахер с минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке. А потом молниеносными, выверенными взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.

Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь. Но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.

Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как и брадобрей.

По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел сухопарый вербовщик РОА в сопровождении все той же девицы. Она несла в руках поднос с бутылкой «мартеля», двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром. Оставив все это на тумбочке, девица бесшумно удалилась, плотно прикрыв дверь.

– Удивлены? – спросил вербовщик. Он присел на стул и закурил.

– Что вам от меня нужно? – резко спросил Алексей.

– Пейте… Вместо ответа вербовщик наполнил рюмки.

– Чудесный напиток… Концентрированная энергия солнечных лучей. – Он отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну, что же вы? Не стесняйтесь.

– Спасибо. Я не пью.

– Компания не устраивает?

– Я этого не сказал.

– Но подумали. Впрочем, это не столь важно… Вербовщик поискал глазами пепельницу, не нашел, и, поморщившись, стряхнул пепел на пол.

Некоторое время он пристально рассматривал Алексея. Затем, осушив рюмку до дна, вербовщик спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Завидую. Молодость. Да-да, по сравнению со мной вы еще юнец…

– Если вы хотите завербовать меня в РОА, то не стоит тратить времени попусту.

– С чего вы взяли? Отнюдь. Я бы мог предложить вам кое-что получше.

– Представляю… Хочу вас уверить, что моя кандидатура вовсе не подходит на роль изменника Родины.

– Слова, все это слова, молодой человек! А что касается кандидатуры… Ваша фамилия Малахов?

– Допустим.

– Зачем вы меня обманываете?

– Я сказал правду.

– Хорошо, пусть так… Сухопарый вербовщик достал из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее, полистал.

– Малахов, значит… А вот по моим данным, молодой человек, вы – потомственный русский дворянин, граф Алексей Воронцов-Вельяминов!

Алексей побледнел: откуда у этого человека такие сведения!? Кто он?

– Почему вы молчите? Да-да, вы – граф Воронцов-Вельяминов. Надеюсь, вы не будете это отрицать.

– Ну и что из этого? Алексей с трудом справился с волнением и взял себя в руки.

– А то, что вы скрыли от большевиков принадлежность к дворянскому сословию, свое знатное происхождение. Конечно, ничего зазорного в этом нет. Совдепы дворян не жаловали. Кому хотелось гнить в лагерях? Не так ли? Так!

– Давайте оставим этот разговор, – Алексей упрямо мотнул головой. – В данный момент мое происхождение никакой роли не играет. Я солдат. Советский солдат. Я дрался с оружием в руках против немцев. Я пролил свою кровь за Россию.

– И зря, совершенно зря! – воскликнул вербовщик. – Россия – это не большевики. Они сражаются за надуманные казарменные идеалы всеобщего равенства, в конечном итоге, за свою жизнь и свои привилегии. Но вы дворянин, какое вам дело до этой камарильи? Почему вы стали в строй тех, кто вас ненавидит, считает врагом?

– Вы не правы!

– Нет, прав! Я понимаю, всеобщая мобилизация; в военное время этого избежать нельзя. Но почему, попав в плен, вы даже не сделали попытки изменить свою судьбу?

– Моя судьба – защищать родину от захватчиков.

– Все это не более чем риторика! Может, вы не знаете, но немцы к русскому дворянству относятся благосклонно. И это тоже понятно: большевистская система рухнет (в скором времени, подчеркиваю!), и таким, как вы, молодым, энергичным, умным представителям дворянского сословия придется стать у руля России. Тогда напрашивается вопрос: о какой измене идет речь? Кому? Большевикам – нет, будущей великой и могучей Российской державе – да, если вы откажетесь внести свой вклад в святое дело освобождения родины от большевизма. Подумайте. Я вас не тороплю. Это разговор мы продолжим. До свидания!

Такой внутренней опустошенности Алексей не знал даже в дни тяжелых испытаний, выпавших ему за эти полтора года. Он жил надеждой, которую не могли уничтожить ни побои охранников, ни подневольный труд, ни полуживотное существование в концлагерях. Алексей надеялся возвратиться домой с незапятнанной совестью и снова драться с врагами. А этот вербовщик РОА в пятиминутной беседе срубил под корень все его мечты, на поверку оказавшиеся иллюзией. Он сумел найти самое уязвимое и больное место…

Вспомнилось… Мать пролежала в больнице до середины января 1931 года. За это время Алексей получил от Петухова два письма и посылку с продуктами, отправленную кем-то с ленинградского Главпочтамта, – видно, случилась оказия. В письмах Василий Емельянович был скуп на слова и избегал упоминаний об отце. Он описывал природу Колымы, обычаи и нравы населения, рассказывал про охоту и рыбалку, к чему явно был не равнодушен.

Затем Петухов словно в воду канул. В последнем письме он намекнул, что едет в длительную командировку, и предупредил Алексея, что писать ему не нужно.

О Петухове ничего не было известно до тридцать седьмого года. Однажды вечером, в ноябре, к ним постучался в окно какой-то мужчина. Он хотел видеть Алексея.

Спрятавшись за углом дома от пронизывающего ноябрьского ветра, он торопливой скороговоркой сообщил юноше, что Петухов арестован как враг народа. И передал просьбу Василия Емельяновича никогда и никому не говорить, что он приезжал к ним в гости, а также о том, что отец Алексея был его другом.

Мужчина исчез в ночи, словно призрак, оставив недоумевающего юношу с целым ворохом вопросов, на которые некому было отвечать. Подумав, Алексей решил не говорить об этой встрече даже матери. Он