ним (впоследствии мы не раз встречались и беседовали).

Я очень удивился столь странному поведению св. Иоанна во время причащения. Мне было известно, что практика Русской Зарубежной Церкви требует обязательной исповеди перед Причастием. Несомненно, владыка должен был знать всех, кто приступает к Чаше. Да и в любом случае причастник, по крайней мере, в Русской Церкви — не мог прийти на службу так поздно. Но владыка обладал даром читать в сердцах. Не намекал ли он, что я стою на пороге Православия и больше не следует откладывать вход?

Как бы ни было на самом деле, но случившееся в Версале укрепило мою решимость. Если православие есть единственная истинная Церковь и если Церковь есть общение в таинствах, значит, прежде всего я должен приступить к таинствам.

Но оставалось еще одно сомнение. Если православие в самом деле — единственная истинная Христова Церковь на земле, то почему, спрашивал я себя, православная община на Западе кажется этнически и национально ограниченной? Почему она так мало заинтересована в миссионерском свидетельстве, раздроблена на «юрисдикции», к тому же нередко враждующие между собой?

Конечно, православные ни на миг не сомневаются в том, что они — в истинной Церкви. В обращении православных участников ассамблеи Всемирного Совета Церквей в Эванстоне (1954) читаем:

«И наконец, мы должны выразить наше глубокое убеждение в том, что только святая Православная Церковь хранит в полноте и неповрежденности «веру, однажды преданную святым». И это не за наши человеческие заслуги, но потому что Богу было угодно сохранить Свое «сокровище… в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам» (2 Кор 4, 7)»[ [21]].

Мне казалось, что между православным вероучительными положениями и практикой церковной жизни пролегает непреодолимая пропасть. Если православные действительно верят, что они составляют единственную истинную Церковь, то почему они полагают столько препятствий на пути потенциальных новообращенных? В каком смысле Православная Церковь «одна», если в Северной Америке, например, существует, по меньшей мере, девятнадцать различных православных «юрисдикции», а в одном только Нью–Йорке насчитывается не менее тринадцати епископов?[ [22] ] Некоторые из моих англиканских друзей говорили, что Православная Церковь «едина» не более, а в некоторых отношениях даже менее, чем Англиканская, так что я меняю шило на мыло.

И здесь мне снова помогли слова Владимира Лосского:

«Разве многие узнали Сына Божия в «муже скорбей»? Нужно иметь очи, чтобы видеть, и чувства, раскрытые навстречу Духу Святому, чтобы узнавать полноту там, где внешнее око видит одну ограниченность и недостаточность. (… ) Чтобы суметь распознать победу под видимостью поражения, силу Божию, в немощи совершающуюся, истинную Церковь в исторической реальности, нужно, по слову апостола Павла, принять «не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога» (1 Кор 2, 12)»[ [23]].

Глядя на эмпирическую реальность современного западного Православия, я видел явные «промахи», «недостатки», да и сами православные не отрицали этого. Но всматриваясь вглубь, за всеми немощами можно было увидеть также «истинную Церковь в ее исторической реальности». Этническая узость и нетерпимость Православия, пусть даже столь глубоко укорененные в нем, все равно не определяют сущности Церкви; это искажение, подмена ее подлинной природы (хотя в православном патриотизме есть, конечно, немало достойного). Что же касается множества православных юрисдикции на Западе, на то были особые исторические причины, и наиболее проницательные православные мыслители всегда видели в этом многообразии временное, преходящее, хотя и «промыслительное устроение». Кроме того, существует очевидная разница между разделениями в Англиканской Церкви и внутри Православия. Англикане по большей части едины во внешней организации, но принципиально отличаются друг от друга вероучением и богослужебными практиками. Православные же, напротив, принадлежа к разным юрисдикциям, непреложно едины в богослужении и вере.

И вот, в то самое время, когда меня раздирали сомнения, я получаю замечательное письмо от английского православного священника, жившего тогда в Индии, архимандрита Лазаря (Моора). Владыка Лазарь размышлял в нем о Православной Церкви:

«Я с болью в душе хотел бы предупредить Вас, что внешний вид ее [т. е. Православной Церкви] отчаянно жалок: нет почти никакого сотрудничества между национальными Церквями, мало ценится и используется наше духовное богатство, еле теплится миссионерский и апостольский дух, мало внимания к современности и нуждам нашего времени, трудно найти великодушие, героизм или действительную святость. Но мой Вам совет: не смотрите на видимое… «[  [24]]

Я старался следовать совету о. Лазаря. Невзирая на внешние и видимые недостатки Православия, я верил в «невидимое» (2 Кор 4, 18) — в его принципиальное единство и целостность вероучительного, литургического и духовного Предания.

Чтобы войти в дом Православия, нужно было постучаться в какие–то двери. Но какую из «юрисдикции» выбрать? Более всего меня тянуло к Русской Зарубежной Церкви. Особенно привлекала ее верность литургическому, аскетическому и монашескому наследию Православия. Еще в шестнадцать лет я прочел книгу Элен Уодделл «Отцы Пустыни» и с тех пор буквально «заболел» историей восточного монашества. Большинство православных монастырей на Западе, в том числе и те два женских монастыря, в которых меня так гостеприимно принимали — Благовещенский в Лондоне и Леснинской Божией Матери под Парижем — принадлежали Русской Зарубежной Церкви. Восхищало меня и то, как Русская Зарубежная Церковь почитала новомучеников, претерпевших за веру под советским игом. Но, с другой стороны, меня не устраивала каноническая изоляция ее Синода. В 50–е годы она была еще не столь велика, как впоследствии: духовенство Зарубежной Церкви регулярно сослужило с епископами и священниками Вселенского Патриархата. Но я видел, как эта Церковь все резче отсекает себя от православной полноты, и это очень тревожило меня.

Если бы в Англии, как во Франции, была русская епархия Вселенского Патриархата, я наверняка пошел бы туда. Но альтернативой Русской Зарубежной Церкви в Англии были только приходы Московского Патриархата. В Западной Европе к нему принадлежали такие значительные личности, как живший в Париже Владимир Лосский, о. Василий Кривошеин (он тогда служил в Оксфорде) и служивший в Лондоне о. Антоний Блюм (ныне митрополит Сурожский) в Лондоне. Однако я чувствовал, что не смогу войти в Церковь, епископы которой, находясь в подчинении у коммунистов, должны время от времени петь хвалы Ленину и Сталину, но не вправе признать новомучениками жертв большевистского террора. Я ни в коей мере не собирался судить мирян, обычных верующих, живущих в Советском Союзе в условиях жестоких гонений, и не думал, как не думаю и теперь, что, окажись я в их положении, был бы хоть в малой мере способен на ту поистине героическую стойкость, какую проявляли они. Но, живя по другую сторону коммунистической «стены», я ни за что не мог принять и разделить те заявления, с которыми от имени Церкви выступали «первоиерархи» Московского Патриархата. Как сказал мне протопресвитер Русской Зарубежной Церкви в Лондоне Георгий Шереметев, «в свободной стране мы должны оставаться свободными».

При огромной любви к русской духовности я, тем не менее, все острее осознавал, что наилучшее для меня — присоединиться к греческой епархии Константинопольского Патриархата в Лондоне. Как филолог– классик, я хорошо знал греческий язык Нового завета и византийское наречие, а вот с церковнославянским знаком не был. Принадлежность ко Вселенскому Патриархату освободила бы меня от необходимости выбирать между враждующими русскими группировками, но тем не менее, открывала возможность поддерживать отношения как с членами общин Московского Патриархата, так и с теми, кто принадлежал к Зарубежной Церкви. Но, что более важно, Константинополь всегда будет оставаться «Церковью–матерью», от которой русские восприняли христианскую веру, поэтому я воспринимал Константинопольскую кафедру как ту, которая более других отвечала моему стремлению к истокам. И еще: на мой взгляд, если, в конце