послам князя Владимира, я тоже встретился с «небом на земле», тоже почувствовал, будто предстою на небесной Литургии и созерцаю ангелов, святых и нетварную красу Божия Царства. «Ныне силы небесныя с нами невидимо служат… ' (Литургия Преждеосвященных Даров).

Я вышел из церкви до окончания службы. Больше всего меня потрясли две вещи. Во–первых, невозможно было сказать, сколько времени я провел в храме — двадцать минут или два часа: время там значения не имело. Во–вторых, стоило мне ступить на тротуар, как на меня громадной волной накатился рев города. Он должен был доноситься сквозь стены храма, но, находясь внутри, я его не замечал; там я пребывал в мире, где время и дорожный шум значения не имели, в мире более реальном — я готов был сказать: более ощутимом, — чем Лондон двадцатого столетия, в который я вдруг вернулся.

На той всенощной служили на церковнославянском языке, так что умом я не понял ни слова. И тем не менее, выйдя из храма, я сказал себе с полной убежденностью: «Вот откуда я родом; я вернулся домой». Бывает так (и разве это не странно?), что еще не узнав до конца человека, место или предмет, мы уже уверены: вот человек, которого я полюблю; вот куда мне нужно поехать; вот предмет, изучению которого я должен отдать всю жизнь. С того момента, когда я оказался на службе в Свято–Филипповском храме на Букингем Пэлэс Роуд, мне стало ясно: мое место — в Православной Церкви. (К сожалению, этого храма больше нет: его снесли через четыре года после описанного события. )

Я рад, что моя первая встреча с Православием произошла не по книгам и не благодаря знакомству с православными людьми, но на богослужении. Церковь, по православному разумению, есть прежде всего литургическая община, чья подлинная природа выражается в молитвенном призывании и славословии. Самое главное в ней — богослужение, а уже потом учение и церковная дисциплина. Мне посчастливилось открыть для себя Православную церковь, впервые в жизни участвуя в ее общей молитве. Я встретился с Православием не как с абстрактным учением или идеологией, а как с осязаемой, неповторимой реальностью предстояния перед Богом.

Сейчас мне ясно, что в тот летний день 1952 г. моя душа уже была готова принять Православие. Но произошло это примерно шесть лет спустя. В Англии 50–х годов желание стать членом Православной Церкви казалось слишком эксцентричным, и большинство моих друзей–англичан пытались меня разубедить. «Ты навсегда останешься чужаком, — возражали они. — Бог устроил так, что ты родился в западной культуре, так зачем бежать от трудностей и проблем своего исторического наследия?» Православное богослужение, быть может, и прекрасно, но разве, спрашивали они, не существует печального разлада между принципами и практикой? А может быть, я идеализирую Православие или воспринимаю его слишком эмоционально? Не ищу ли я успокоенности и безопасности, которых нам никто не обещал на земле?

Однако куда более неожиданным оказалось то, что большинство православных, к которым я обращался за советом, тоже не слишком одобряли мое намерение. Они честно и прямо — и за это я им до сих пор благодарен — говорили мне об исторических недостатках Православной Церкви и об особых трудностях ее отношений с Западом. В реальном Православии, предостерегали они меня, очень многое слишком далеко от «неба на земле»! Когда я обратился к викарному епископу, служившему в кафедральном соборе Греческой православной церкви в Лондоне, Иакову (Вирвосу) Апамейскому, он долго и благожелательно со мной беседовал, но посоветовал оставаться в лоне Англиканской Церкви, в которой я воспитан. Такой же совет дал мне русский священник в Париже.

Тогда это меня поразило. Когда я стал читать о Православной Церкви, то почти сразу обнаружил, что она считает себя не одной из многих возможных «деноминаций», но истинной Христовой Церковью на земле. Дело, однако, выглядело так, будто сами православные говорили мне: «Да, действительно, Православие — единственная истинная Церковь, но у вас нет никаких оснований присоединяться к ней. Она для восточных народов — греков, русских и прочих». Причастность спасительной истине ставилась в прямую зависимость от случайностей рождения и географии.

Теперь я лучше понимаю, почему владыка Иаков так говорил со мной. Сорок или пятьдесят лет назад многие православные, как и многие англикане, искренне надеялись, что Англиканская Церковь найдет путь к единству с Православием. Поэтому переход отдельных англикан в Православную церковь не поощрялся; считалось, что англиканину лучше оставаться в своей Церкви и, как некий «англикано–православный фермент», изнутри содействовать единству.

Боюсь, что надежды на такое объединение так и не оправдались. Впрочем, нельзя забывать, что в первой половине двадцатого века умеренная «Высокая Церковь» в англиканстве (она основывается на Вселенских Соборах и учении Отцов) была гораздо сильнее, чем сегодня, тогда как крайне «либеральное» крыло, с его доктринальным и нравственным релятивизмом оставалось в тени, хотя не заметить его уже было нельзя. Во всяком случае, владыка Иаков был совсем не одинок в надежде на то, что «Высокая Церковь» со временем станет ядром естественно возникшего западного Православия.

Владыка руководствовался еще и пастырскими соображениями. В то время в греческих приходах богослужения по–английски не совершались, и немногие священники знали еще какой–нибудь язык, кроме греческого. Не имея возможности полноценно окормлять англичанина, он не хотел принимать его под свой омофор, в чем оказался совершенно прав, так как принять новообращенного и больше никак не заботиться о нем было бы непростительной безответственностью со стороны священника. (Хотя я могу вспомнить много случаев, когда именно это и происходило. ) Новообращенного надо ввести в живую общину; его нельзя бросить в глубокие воды Православия и предоставить ему выбор — барахтаться или тонуть.

Кроме того, как я теперь думаю, владыка Иаков меня испытывал. Видя мое рвение, он хотел, чтобы я тщательно взвесил все аргументы в пользу противоположного решения. Он знал: если мое намерение серьезно, я обязательно к нему вернусь. Так и произошло.

Между тем, незадолго до визита к владыке Иакову, я мало–помалу стал знакомиться с православными людьми. Вскоре после той самой памятной первой службы в лондонской «русской церкви» я стал студентом Оксфорда. Первые четыре года мы изучали классику — древнегреческих и латинских авторов — и немного — современную философию. Затем я остался еще на два года, чтобы изучать богословие. (Так сложилось, что я никогда не учился в англиканском теологическом колледже и не нес служения в Англиканской Церкви. ) В Оксфорде у меня появилась возможность встретиться с православными людьми лицом к лицу. В частности, мы познакомились с Николаем Зерновым, преподававшим у нас православную культуру. До сих пор я с огромным удовольствием вспоминаю о том, как радушно и щедро Николай и Милица Зерновы принимали своих многочисленных гостей, о веселой, непринужденной атмосфере, царившей в их доме. Там же я встретил отца (впоследствии архиепископа) Василия Кривошеина, служившего тогда в маленькой церкви в Оксфорде и готовившего свое классическое издание «Слов» преп. Симеона Нового Богослова. Передо мной открылся новый мир, когда я впервые услышал от него, как преп. Симеон описывает свои видения нетварного Божественного Света; постепенно я начинал осознавать, насколько важное место занимает в православном богословии тайна Преображения Христова.

Во время учебы в Оксфорде, под влиянием моего близкого школьного друга Дональда Олчина, я стал активно участвовать в жизни Содружества св. Албания и преп. Сергия, которое должно было способствовать объединению Англиканской и Православной Церквей. Решающее влияние оказала на меня летняя конференция Содружества. Именно здесь я услышал, как англикане — архиепископ Майкл Рэмси, о. Дервас Читти и проф. Х. А. Ходжес говорили о том, что именно православная традиция сохранила ту всеобъемлющую полноту христианского Предания, которой так недостает Англиканской Церкви, и потому мы, члены Содружества, призваны помочь нашим английским братьям открыть для себя Православие.

Их воодушевление передалось и мне, но что–то меня по–прежнему не удовлетворяло. Я хотел полностью, осязаемо участвовать в жизни Церкви. Чем больше я узнавал о Православии, тем больше понимал: вот чего я в сокровенной глубине души всегда искал и во что верил. Я не считал Православие устаревшим, чужим или экзотичным. Для меня оно было не чем иным, как просто христианством.