него.

Пещера была просторной, дальний конец ее был неразличим в тусклом свете масляного фитиля. Здесь были сложенная из камней печка, несколько посудин, два мешка муки и что-то вроде топчана. На стене я заметил пожелтевшую фотографию молодой женщины, под ней лежало пять-шесть растрепанных книг.

Григорий разжег печурку и испек пресных лепешек. Я достал чай и сыр, и мы молча поужинали. Вглядываясь в его черты при неверном свете печки, я вдруг вспомнил, кого мне Веселов напоминает. Он был стариком из моего видения, когда я лежал под столом на дне рождения, после чего решил ехать на Камчатку, но вместо этого встретился с Тошей. Круг замкнулся. Григорий был тем, кем я сам хотел стать.

Веселов провел большую часть жизни в одиночестве. Он признался, что вряд ли бы уже смог жить среди людей. Никакого желания вернуться у него не было. Для отшельника приобретают значение любые мелочи: прохудившийся чайник, случайно залетевшая на эту высоту бабочка могут стать событием дня. Я спросил Григория, не одиноко ли ему. Он улыбнулся, показав редкие зубы и сказал: 'Нет. У меня здесь есть с кем разговаривать. Иногда я говорю целыми днями'. Я кивнул с понимающим видом, хотя толком не понял, с кем он говорит. После этого Веселов сам рассказал мне историю своей жизни, я не просил его об этом. История эта была довольно странной.

Его забрали на фронт в сентябре сорок первого, когда ему исполнилось восемнадцать лет. В Березовке остались невеста Григория Анна и родители. Зимой в деревню по ошибке пришла похоронка на Веселова. Анна отказалась верить в смерть жениха и продолжала его ждать. Три долгих года она выходила за околицу и часами стояла там, глядя на дорогу. Деревенские решили, что несчастная тронулась умом. Но в тот день, когда Веселов вернулся и постучал в ее окно, Анна не открыла ему дверь.

На этом отшельник замолк, глядя куда-то в сторону.

Почему она это сделала? — воскликнул я.

Загадочная русская душа, — вздохнул Григорий.

Я видел, что, несмотря на все прошедшие годы, боль так и не отпустила его. Помолчав, Веселов продолжил.

С Анной что-то случилось — она избегала Григория и не разговаривала с ним. С разбитым сердцем Веселов навсегда покинул Березовку. Он долго скитался по стране, где-то учился, работал. Наконец, судьба привела его на Кавказ, где он и стал отшельником. Григорий почти ничего не рассказывал о годах своего затворничества, как будто жизнь его остановилась в тот день, когда он вернулся с войны. Закончив свой рассказ, старик сделал мне постель из сена. Я лег, и последняя моя мысль перед тем, как провалиться в глубокий сон, была о Веселовской невесте и ее необъяснимом поступке.

Когда я открыл глаза, в пещере было светло. Свет проникал сквозь вход и отверстие над ним. Веселов заваривал на печке травный чай, аромат его был восхитителен. Я вскочил, отряхиваясь от сена, Григорий дал мне тарелку мацони, и мы позавтракали. Еду Веселову приносили раз или два в неделю местные крестьяне. Они почитали его то ли за святого, то ли за духа-хранителя этих мест. Прихлебывая чуть горчащий чай, я спросил:

Из того, что ты рассказал мне вчера, я понял, что ты пришел сюда не Бога искать, а из-за несчастной любви, так?

А что, есть какая-то разница? — Григорий поднял брови.

Конечно есть! — воскликнул я. — Если бы ты провел в этой пещере тридцать шесть лет в поисках истины, ты определенно мог бы научить меня чему-нибудь.

Веселов посмотрел на меня испытующе и сказал:

— Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Он встал и пошел в глубь пещеры, где темнел узкий проход. Я последовал за ним. Мы вошли в проход, и я двинулся за Григорием на ощупь. Лаз привел в другую пещеру, длиннее и просторнее первой. В дальнем ее конце зиял пролом, в котором, на фоне голубого неба, виднелся силуэт сидевшего к нам спиной человека. Веселов усмехнулся: 'Как видишь, я здесь не один'.

Я подошел к пролому и увидел, что это высохшая мумия. Одежда на ней давно превратилась в пыль; мумия сидела в йогической позе — со скрещенными ногами, сложенными на груди руками в молитвенной позе и прямой спиной. Пустые глазницы смотрели прямо вперед — в бесконечное, открывавшееся из пролома небо. Выглянув из пролома наружу, я обнаружил, что выхода из него не было — сразу от края он обрывался в бездонную пропасть. По всему горизонту сверкала цепь снежных вершин. Я с изумлением рассматривал мумию. Она сохранилась очень хорошо и не издавала никакого запаха. Это была достойная смерть.

Григорий молча похлопал меня по плечу. Я взглянул на него:

Кто это?

Мой предшественник. Думаю, ему не меньше тысячи лет.

Почему он так хорошо сохранился?

Здесь очень сухой разреженный воздух. Кроме того, этот человек обладал сильной энергией, а она предотвращает гниение.

Как ты нашел это место?

Сначала увидел его во сне, а потом что-то при вело меня сюда.

У меня мелькнула в голове странная мысль, и я спросил, кивнув на мумию:

Не он ли привел тебя сюда?

Веселов улыбнулся.

Возможно, он. Уже здесь я несколько раз видел этого человека во сне и разговаривал с ним.

Как его звали?

Григорий не ответил. Я понял, что он не хочет говорить об этом, и задал не шедший у меня из головы вопрос:

— Я тоже видел тебя раньше, но не во сне, а как бы в трансе. Ты показал мне вход в какую-то пещеру, похожую на эту. Тебе об этом известно?

Веселов покачал головой:

— Нет.

Я почувствовал легкое разочарование. Григорий повернулся и пошел назад. Мы вернулись в первую пещеру, затем вышли наружу. День был солнечный и ветреный. Веселов, прикрыв ладонью глаза, смотрел вниз, на долину. Его длинные волосы и борода разметались по ветру. Пора было уже возвращаться, но мой главный вопрос к Григорию оставался без ответа. Старик угадал мои мысли; он заговорил медленно и проникновенно, слова его отпечатались в моей памяти.

— Я не могу тебя ничему научить. Не потому, что не хочу, а потому, что никто никого ничему научить не может. То знание, которое ты ищешь, передать другому невозможно. До него нужно дожить. Ты хочешь измениться, стать другим, и это хорошо. Но посмотри на небо. Может ли оно измениться? Желает ли небо чего-то иного, кроме тех перемен, которые происходят в нем сами по себе, безо всяких усилий?

То, что живет в глубине твоего сердца, так же глубоко и бесконечно, как небо. Если ты обнимешь эту скрытую в тебе необъятность, что останется от твоих суетных желаний? Люди не догадываются о том, что они подобны небу, и живут, как кроты под землей. До всего того, что ты знаешь, ты дошел сам, и это знание принадлежит тебе. Все то, что ты хочешь узнать, придет к тебе, но за это тебе придется пролить немало крови. Так всегда было и будет, все остальное — только болтовня.

Слова Веселова что-то глубоко задели во мне. Я спросил:

— Значит, другие совсем не могут помочь? А как же книги, учения, традиции — это что же, все ерунда?

Григорий не отвечал. Он стоял, опершись на палку, и смотрел вдаль, на искрящуюся на солнце горную цепь. Мне пора было идти. Мы обнялись, и я, надев рюкзак, начал осторожно спускаться. Чтобы не возвращаться прежним путем, я пошел по другой тропе, намереваясь выйти в долину выше по течению реки. Увидев, куда я направляюсь, Веселов крикнул:

Не ходи этим путем!

Почему?

Там встретишь мальчика, — произнес Григорий многозначительно.

Какого еще мальчика?