понятно?
Два послушника склоняют головы.
– А теперь, – повернувшись к доктору Пулу, заключает архинаместник, – можете зачинать уродцев сколько душе угодно.
Он подмигивает, треплет доктора Пула по щеке, затем берет под руку патриарха и в сопровождении свиты удаляется.
Доктор Пул смотрит им вслед, потом бросает смущенный взгляд на своих охранников.
Его шею обвивают шоколадные руки.
– Какой большой…
– Ну что вы в самом деле! Не на публике же! Не под носом же у этих!
– Какая разница?
И прежде чем он успевает ответить, представители «жизни, как она есть» в два счета снова подступают к нему, хитроумно обвивают его руками и, словно наполовину упирающегося, наполовину счастливого и на все согласного Лаокоона[107], уводят во мрак. Послушники с отвращением одновременно сплевывают.
Рассказчик
L'ombre etait nuptiale, auguste et solennelle…[108]
Его перебивает взрыв бешено-похотливых воплей.
Рассказчик
Когда гляжу я в пруд в своем саду[109]
(Или в чужом – в любом саду довольно
И нор угрей, и лун в воде),
Там, в тине, в имманентности, в мерцанье
Небесных лун-угрей
В меня – святого, дивного! И все же,
Не лучше, впрочем, и когда чиста.
Что ж удивляться, если пруд ужасный
На грабли тянет нас? И Нечто бьет,
И я, неловкий человек, в грязи
Иль в жидком лунном свете, благодарно
Других отыскиваю, чтоб слепую
Иль ослепительную жизнь влачить.
Наплыв: средним планом доктор Пул, спящий на песке, нанесенном ветром к подножию высокой бетонной стены. В двадцати футах от него спит один из охранников. Другой поглощен чтением старинного экземпляра «Вечного янтаря». Солнце уже высоко. Крупный план: маленькая зеленая ящерка забирается на откинутую руку доктора Пула. Он лежит неподвижно, как мертвый.
Рассказчик
Это блаженствующее существо явно не доктор биологии Алфред Пул. Ведь сон – это одно из непременных условий переселения душ, первейшее орудие божественной имманентности. Когда мы спим, мы перестаем жить и вместо нас живет (да еще как счастливо!) безымянный Некто, который пользуется возможностью, чтобы восстановить ясность ума, а также исцелить заброшенное и измученное самим собою тело.
От завтрака до отхода ко сну вы можете любым доступным вам способом насиловать природу и отрицать факт существования вашей безликой сущности. Но даже самая рассерженная обезьяна устает в конце концов корчить рожи – ей нужен сон. И пока она спит, живущее в ней сострадание хочешь не хочешь защищает ее от самоубийства, которое она с таким неистовым рвением пыталась совершить в часы бодрствования. Но солнце встает опять, наша обезьяна опять просыпается и возвращается к своей личности и свободе волеизъявления – к еще одному дню ужимок и гримас или, если она того захочет, к началу самопознания, к первым шагам к освобождению.
Переливы возбужденного женского смеха прерывают Рассказчика. Спящий вздрагивает, а после второго, более громкого взрыва смеха просыпается, садится и в замешательстве оглядывается вокруг, не соображая, где он. Опять звучит смех. Проснувшийся оборачивается.
Дальний план с точки, где он сидит: две его темнокожие ночные подруги вылетают из-за дюны и мгновенно исчезают в развалинах музея. Храня сосредоточенное молчание, их по пятам преследует вождь. Все трое скрываются из виду.
Спящий послушник просыпается и поворачивается к своему напарнику.
– Что там такое? – спрашивает он.
– Обычное дело, – отзывается тот, не отрываясь от «Вечного янтаря».
В этот миг в пустынных залах музея раздаются пронзительные вопли. Послушники смотрят друг на друга,
