Отныне все обращалось для него в силки, и что бы ни происходило, его мозг цеплялся за каждую мелочь и еще туже затягивал петли. А прежде всего произошло то, что Джо позвонил у парадной двери.
Когда Бауер ушел на кухню, Джо сказал Лео, что он на минутку спустится вниз. Он не сказал, зачем. Он еще не говорил Лео, что Холл, вероятно, уже взял под наблюдение все их телефоны. В этом не было нужды, так как Лео не знал Бэнта, и его телефонные разговоры не могли интересовать Холла.
Джо прошел квартал в сторону Мэдисон авеню и зашел в магазин, где были телефоны-автоматы. Он вызвал Уилока и сказал ему, чтобы он ждал его в девять часов вечера на углу Сорок седьмой улицы и Мэдисон авеню. — Я приеду за вами в машине, — сказал Джо.
— Давайте попозже, я занят, — сказал Уилок.
— Не я назначаю время. Вы знаете — кто.
Уилок вовсе не был занят, но его обозлил повелительный тон Джо.
— Я приду попозже, — сказал он. — Теперь я не могу ничего изменить, я условился.
— Как знаете. Я буду там ровно в девять, а если вас не будет, дело ваше.
Джо дал отбой и вышел из будки. Ему нужно было еще позвонить Тэккеру и сообщить, что он условился с Уилоком, но прежде чем назвать номер Тэккера, он хотел убедиться, что в других будках никого нет. Тэккер еще с утра «залег».
В одной из будок кто-то разговаривал. По виду это был коммивояжер, но все же Джо не спеша купил папирос и постоял, просматривая телефонную книгу, пока тот не ушел.
Когда Джо вернулся домой, он обнаружил, что забыл ключи, и позвонил.
Звонок был с колокольчиком. Мелодичный звон разнесся по всей квартире. Лео разговаривал с сортировщиками в комнате для прислуги. Он поспешно вышел оттуда и через кухню направился к вращающейся двери.
Бауер поднял голову от своих книг. Он посмотрел на дверь, которая качнулась вперед, шурша качнулась обратно, еще раз качнулась и, подрожав, остановилась. Бауер сидел и прислушивался — не полиция ли это. Он не услышал ничего, кроме тишины.
Потом Лео вернулся. Он прошел через кухню к сортировщикам, не сказав ни слова.
«Должно быть, ошибка какая-нибудь», — подумал Бауер. Он медленно принялся за работу, все время прислушиваясь к тишине, стоявшей за дверью. «Здесь даже помойка, и та чище моего жилья», — подумал он.
Он вспомнил о лифтере, швейцаре, рассыльном и как они смотрели на него во все глаза, когда он входил в подъезд. Они, вероятно, дивятся тому, что здесь происходит. Да всякий, кто заметит, какие люди входят в такой дом или выходят из него, или увидит их в окно, будет дивиться тому, что здесь происходит. «С ума они сошли, что ли? — думал Бауер. — Выбрать такое место! Всякий, кто нас здесь увидит, сразу сообразит, что дело нечисто».
Стоит соседям заглянуть в кухонное окно, и они донесут полиции. Может донести швейцар, или один из лифтеров, или еще кто-нибудь, кого он даже не заметил. Постовой на углу. «Что он должен подумать, видя, как люди вроде нас входят в такой дом и выходят из него? Нет, я не могу здесь работать, — думал Бауер. — Это не для меня».
Он изо всех сил вцепился в счетную книгу, чтобы унять дрожь в руках, и сидел, прислушиваясь к тишине за дверью и к тишине двора за окном. «Если я спущу шторы, — думал он, — все удивятся, зачем это? Что такое может происходить на кухне, чтобы понадобилось спускать шторы!» Он смотрел в окно на молчаливые дома и молчаливые окна напротив, а здоровым ухом напряженно вслушивался в тишину за кухонной дверью.
«Не могу, — думал он. — Это противно природе! Я должен уехать куда-нибудь». Если бы нужно было пойти на муки, даже на смерть, он бы пошел. Он мог бы заставить себя. Шли же люди на смерть ради своих близких, и он тоже мог бы, не хуже всякого другого. Но только не это. Это противно человеческой природе — сидеть здесь и понемногу сходить с ума.
Никаких сомнений. Ясно, почему Лео перевел банк в такое место, где он торчит у всех перед глазами, как светящаяся вывеска. Чтобы свести его, Бауера, с ума. Прежде всего он пустил ему пыль в глаза — пусть, мол, сидит и думает, что здесь помойка, и та лучше конуры, в которой он вынужден жить. А потом он предупредил его достаточно ясно, — если будет налет, расплачиваться придется ему, Бауеру.
Если донесет лифтер или швейцар, или дежурный по этажу, или рассыльный, или пожарный — их никто не станет подозревать. Никто не станет их подозревать, потому что Лео решил заранее, что, в случае налета, будет виноват Бауер. Тут уж не поспоришь. Бауер сделал это. Не о чем говорить. Это сделал Бауер.
Если донесут соседи — скажут, что это сделал он. Если донесут жильцы из дома напротив — скажут, что это он. Если постовой видел, как они входили в дом, и начнет раздумывать, в чем тут дело, и для проверки вызовет полицию — скажут: это сделал Бауер. Все ясно. Ни разговаривать, ни слушать не станут. Застрелить его! Застрелить на месте! Вот и все.
Нет, он должен уехать. Он должен уехать, не предупредив Кэтрин. Он сказал ей, что Джо хочет его убить. Она не поверила ему. Ее ничем не проймешь. Что толку говорить ей правду, объяснять, что это противно человеческой природе, что человек не может этого вынести — не может делать работу, от которой сходит с ума. Не может сидеть и работать и понимать, что сходит с ума.
«А видеть, как твои дети умирают с голоду, — от этого ты не сойдешь с ума?» — скажет Кэтрин. «Мужчина должен быть мужчиной. Если у тебя семья, ты должен все вынести и быть мужчиной ради своей семьи».
«Я сойду с ума! — мысленно выкрикнул Бауер. — Совсем, совсем сойду с ума, взбешусь и натворю невесть что!»
В тот же вечер, в десять часов, Уолли появился в бильярдной Бойла. Он увидел Бауера, кивнул ему, но не подошел. Он переходил от бильярда к бильярду, разговаривал, наблюдал за игрой и, по-видимому, ждал, когда для него освободится место. Кто-то спросил его, как высоки сейчас ставки, но Уолли ответил, что не работает больше у Коха. Все заинтересовались — почему? Удачно поставил на лошадку и сорвал такой куш, что может теперь сидеть сложа руки? Или поссорился с Кохом? В чем дело?
— Нет, у меня с Барни все гладко, — сказал Уолли. — Просто я решил забрать повыше и сейчас пытаю счастья в одной затее, смотрю, что из этого выйдет.
Бауер не глядел на Уолли, но юноша все время вертелся у него перед глазами — веселый, улыбающийся. Бауер сидел у стены на деревянном складном стуле. Он пришел сюда, чтобы подумать. Он чувствовал, что здесь ему легче будет думать, чем дома. Ему казалось, что должен все же найтись какой-то способ уйти от Лео и получить временную работу и стать свободным — какой-то совсем простой способ, что-то такое, что очень легко сделать, если хорошенько подумать. Мысль об Уолли не раз приходила ему на ум, но он говорил себе: «Что этот мальчишка может сделать? Только болтать глупости и хвастать».
Так он сидел и думал, ища способа уйти от Лео — совсем простого легкого способа, — и возвращался мыслями к Уолли, и отвергал Уолли, и размышлял о том, что случится, если он все-таки не найдет этого способа.
«Уеду на товарном поезде, — думал он, — а потом выпишу Кэтрин и ребятишек. Оставлю Кэтрин записку и все объясню».
Но где на всем пространстве Соединенных Штатов мог человек заработать себе на жизнь в 1934 году? Никто в этом году не имел права быть живым. Люди со всех концов страны стекались в Нью-Йорк, а если и в Нью-Йорке не было работы, как мог он надеяться на работу где-нибудь еще? Бауер вдруг увидел себя ободранным бродягой: сняв шляпу, он стучится в двери кухонь или роется украдкой в выгребной яме.
В конце концов Бауер подошел к Уолли. «Мальчишка, хвастун!» — подумал он. Но надо сделать это ради семьи, надо выслушать мальчишку, чтобы иметь потом право сказать, что он все испробовал, чтобы освободиться от работы, которая сводит его с ума, дошел даже до такой бессмыслицы, что слушал этого мальчишку. Он сказал Уолли, что хотел бы расспросить его подробнее о вчерашнем предложении, прежде чем решить окончательно — да или нет.
— Да я тут жду, когда освободится бильярд, — сказал Уолли. Бауер разочарованно отвернулся. Через
