Новая гонка на полной скорости до больницы ЭврЕ, где мою манеру резко тормозить уже начинают узнавать. Выходит разъяренная медсестра.

– Эй вы, – орет она, – вы что, не соображаете, что больные спят?!

– Не кричите так, мадам! – умоляю я. – У меня лопнет барабанная перепонка, а вы пукнете от натуги! Шутка до нее не доходит.

– Наглец!

Я вбегаю внутрь.

– Вы куда? – вопит она.

– Собирать клубнику, я как раз притащил с собой лестницу.

Вы знаете, как у меня великолепно развито чувство ориентировки. Палату Мартин я нахожу очень легко.

Мне навстречу встает медсестра с невзрачным лицом, но с довольно аппетитной фигуркой.

– Месье? – спрашивает она.

– Как наша больная?

– Но...

– Полиция!

– А! Ну, я думаю, она вне опасности...

– Я тоже так думаю, – говорю я и подхожу к постели, на которой с закрытыми глазами лежит Мартин. Я срываю с нее одеяло и швыряю его на пол.

– Что вы делаете? – кричит медсестра.

Мартин открывает глаза и, кажется, узнает меня.

– О, это ты, милый... – едва слышно шепчет она.

Я наклоняюсь к ней, поднимаю, как куль с грязным бельем, и бросаю на пол.

Начинается невообразимый гвалт. Медсестра зовет на помощь, Мартин издает пронзительные крики.. Короче, большой шухер!

Я поднимаю ее подушку, потом матрас и под ним нахожу то, что и рассчитывал найти: футляр для почтового голубя... Я его открываю. В нем очень маленький рулончик серебряной бумаги. Ощупываю его: внутри мягко... Я знаю, что это такое.

Лежащая на коврике перед кроватью Мартин выглядит куда менее больной и красивой, чем пять минут назад. Ее глаза добры, как у льва, чей хвост попал в кофейную мельницу.

Медсестра, выбежавшая из палаты, возвращается в сопровождении двух крепких санитаров. Поскольку переносчики человеческого мяса собираются наброситься на меня, я показываю им мою пушку.

– Стоять! Я полицейский и арестовываю эту девицу. Ведите себя спокойно, ребята.

Мы с ними сразу договариваемся, тем более что поведение Мартин очень красноречиво.

Я галантно помогаю ей подняться. Она садится на кровать.

– А теперь, моя красавица, – говорю я, – начинай колоться... Я все понял!

Я вынимаю из платка пузырек, найденный под ее окном.

– Ты слишком поспешила... Если бы ты бросила его в кусты, а не в траву, я бы ничего не нашел...

Она смотрит на меня с интересом, несмотря на явную ярость.

– Это старое, очень сильное рвотное средство, – продолжаю я. – Ты проглотила его сама... Смотри, на горлышке еще осталась твоя губная помада. Это и открыло мне глаза... Ты была единственной женщиной в доме, так что я не мог ошибиться!

Она неприятно улыбается.

– Хм! Какой умный полицейский. Ну и что это доказывает?

Я влепляю ей пощечину. Мне уже давно этого хотелось, а такие желания сдерживать вредно...

– Не упрямься, девочка... – И ваш гениальный Сан-Антонио продолжает свой рассказ: – Когда ты увидела, что дом занят полицией, то поняла, что они прочешут его снизу доверху... Тогда ты решила спрятать свой микрофильм, так?

Я подбрасываю на ладони рулончик серебряной бумаги.

– Это ведь микропленка... У тебя есть миниатюрный фотоаппарат... Какая-то замаскированная штуковина, которую я обязательно найду, потому что теперь знаю, что искать... Может, он спрятан в брошке, может...

Она поднимает руку.

– Это всего-навсего часы, месье легаш...

– Отлично, малышка, это избавит меня от поисков. Итак, ты сфотографировала работы профессора и хотела вывезти пленку. Но, покидая поместье обычным путем, ты привлекла бы внимание господ легавых, так? Тогда ты изобразила отравленную, и легавые сами вывезли тебя... Они даже не подумали обыскать тебя, моя красавица, потому что ты выглядела несчастной жертвой – Она снова улыбается.

– Совершенно верно...

– Видишь ли, – говорю, – когда я обнаружил в потолке линзу...

Она вздрагивает.

– Ну да, я ее нашел! И с этого момента строил тысячу предположений, но в каждом что-то меня не устраивало. Для того чтобы фотографировать работы старика, говорил я себе, надо постоянно находиться у окошка, а никто в доме, даже ты, не мог забаррикадироваться в сортире на целый день! Я понял все только сегодня вечером.

У нее вздрагивают веки.

– Да, моя прекрасная возлюбленная, я понял это сегодня... – И я перехожу к моей главной находке. – Тибоден помешан на секретности, о чем сто раз сам говорил мне... Одержимый осторожностью... Он так боялся, что его изобретение сопрут, что не только прятал свои бумаги в потайной сейф, но и делал все записи симпатическими чернилами!

Эту работу он делал по вечерам, когда все спали; по крайней мере, Тибоден думал, что все спят. Но ты, жившая в этом доме и следившая за каждым его шагом, занимала позицию у дырки в полу и фотографировала заметки, которые он раскладывал на столе, чтобы переписать их. Ты могла не торопиться, дорогая.

Она вздыхает.

– Я не думала, что вы такой сильный, комиссар.

– Ты с самого первого дня знала, кто я, потому что подсматривала в дырку за тем, как Тибоден и я обходили лабораторию, верно?

– Да.

– Трюк с голубями был великолепен... Ты без труда обнаружила подмену. Ночью мы совершили серьезную ошибку, не заметив разницы в цвете лапок. Ты увидела в этом возможность подтолкнуть нас к крайним действиям...

Я сажусь на кровать.

– Скажи, ты догадывалась, что мы решим ликвидировать профессора?

– Естественно...

– Действуя так, ты не дала ему закончить его работы... Она едва заметно улыбается. Я встряхиваю ее.

– Он их уже закончил?

– Да, – отвечает она. – Неделю назад...

– Однако...

Ее странная улыбка становится шире.

– Он вел переговоры о продаже своего изобретения одной иностранной державе...

– Врешь! – ору я.

– Нет. Вы знаете, что оба его сына погибли во время войны... Но вам неизвестно, что они погибли при американской бомбардировке... Из-за этого профессор питал глубокую ненависть к американцам. С годами