– Довольно, Мэри! Эту тему я обсуждать не буду. К тому же ты говоришь неправду.

– В таком случае, – вздохнула Мэри, – вернемся к тому, о чем я говорила ранее. Ты поступила очень глупо, Джини. Ты и твой Паскаль Ламартин введены в заблуждение. Причем очень ловко. И если уж ты не хочешь прислушаться к нашим словам, то, надеюсь, скоро обнаружишь этот подвох. Оч-чень скоро.

Ее голос теперь звучал резче: она больше не пыталась скрывать осуждения. Мэри отвернулась, и тут, как бы приняв от нее эстафету, заговорил Джон Хоторн.

– Мне очень жаль, Мэри, – сказал он, оторвав взгляд от огня, – но у меня нет времени дожидаться, пока Джини прозреет. Это ожидание может слишком дорого мне обойтись. Речь идет о чести Лиз. И я не стану спокойно взирать на то, как разрушают мою семью. Мне нужно подумать о своих детях. Бог свидетель, они уже достаточно выстрадали.

Он отвернулся, сделав жест, свидетельствующий о скрытом гневе и отвращении. Джини смотрела на него во все глаза. Она ясно видела: Хоторн взволнован настолько, что почти лишился дара речи. Она почувствовала, как в глубине души у нее снова зашевелились сомнения. В комнате опять повисло молчание. Затем прокашлялся отец. Он преданно смотрел на Хоторна, будто дожидаясь высочайшей санкции.

– Джон? Хоторн кивнул.

– Отлично, – вновь повернулся к ней отец, изобразив на лице крайнюю серьезность. – Скажу тебе одно, Джини, причем очень коротко. Нечего тут огород городить. Но только между нами. Конфиденциально. То, что я сейчас сообщу тебе, не должно выйти за пределы этой комнаты. Тебе ясно?

Джини утвердительно наклонила голову.

– Прекрасно. Истина заключается в том, что вот уже почти четыре года, с тех пор, как тяжело заболел младший мальчик Джона, Лиз сама очень нездорова. Специалисты в Вашингтоне, Лондоне и Нью-Йорке ставят ей диагноз: маниакально-депрессивный синдром. Она постоянно принимает лекарства. Уже пять раз проходила электрошоковую терапию. Дважды пыталась покончить с собой: один раз – в Вашингтоне, когда Джон ушел из сената, второй – месяц спустя после приезда сюда. Ее нельзя оставлять одну, без присмотра, разве что на очень короткое время. И тем не менее паранойя, мания преследования у нее прогрессируют, Джон делает все, что в его силах, чтобы помочь ей, и не думай, что это так уж легко. Ради нее ему пришлось оставить большую политику, поскольку она все время твердила, что хочет, чтобы он был рядом с ней и детьми. Джон согласился принять здесь должность именно потому, что этого требовала Лиз, причем с невероятной одержимостью. Ей, видите ли, захотелось играть более заметную роль! Джон думал, что это будет к лучшему: новый город, смена обстановки, новые друзья. Однако все вышло наоборот. Ей стало хуже. Да тут еще этот Макмаллен свалился ей на голову. Ты же знаешь, как он на нее действует. Согласно заключению здешних врачей, Лиз требуется срочная госпитализация. Видишь ли, Джини, они еще с лета твердят об этом. А Джон сопротивляется. В чем, на мой взгляд, абсолютно не прав. Лиз очень милая женщина, Джини, но она очень больна. Она не в силах отличить реальность от фантазии. – Его голос стал тверже. – К тому же есть еще кое-какие проблемы. Обсуждать их не мне и не здесь, но могу твердо засвидетельствовать одно: это очень больной человек, страдающий тяжелой формой шизофрении. И Мэри тебе скажет то же самое. Не так ли, Мэри? Да или нет?

Джини повернула голову, чтобы посмотреть на мачеху, и та подняла лицо, на котором застыло выражение горькой озабоченности.

– Да, – тихо произнесла она. – Помнишь, Джини, я говорила тебе о той сцене, свидетельницей которой мне пришлось стать. Поверь, это произвело на меня крайне удручающее впечатление. Что уж тут говорить о Джоне? Он был просто в шоке. Ты должна понять: Джон находится в отчаянной ситуации. Ведь ему по долгу службы приходится находиться на глазах у всего общества. И он пытается не прекращать своих публичных появлений, оберегая в то же время Лиз от самой себя. Ему надо думать о сыновьях. И вся эта тяжесть лежит на его плечах. Ему даже не с кем поговорить о своих проблемах, если не считать врачей, которые лечат Лиз. Попытайся хоть на миг представить себе, Джини, чего все это ему стоит…

– Отчасти я сам во всем виноват, – внезапно заговорил Джон Хоторн. Он смотрел Джини прямо в лицо. Теперь боль в его глазах читалась безошибочно. – Должен признать это, – устало потер он лоб. – Сейчас я вынужден жить с этим день и ночь. Нужно было действовать раньше. Нельзя было допускать, чтобы мои сыновья, наблюдали, как… Не стоило мне, наверное, соглашаться на этот пост. Лучше было бы последовать совету докторов еще несколько месяцев назад. А теперь вот видите… – Его голос дрогнул. Через секунду, взяв себя в руки, он продолжил: – Это ужасное заболевание. Временами Лиз становится почти такой же, как и раньше. И в душе моей вновь зарождается надежда. А потом – опять приступ. Неизбежно… В такие минуты я с трудом узнаю ее. Неудержимое бешенство – снова и снова. А иногда она кажется вполне нормальной, но вдруг ни с того, ни с сего ужасно солжет, хотя, кажется, и причины-то лгать нет никакой.

Он попеременно смотрел то на Джини, то на Мэри.

– Помните тот вечер, когда мы пришли к вам в гости? Тогда еще был день рождения Лиз. – Мэри кивнула. Что же касается самого Хоторна, то на его лице лежала печать горестного недоумения. – Тогда был как раз один из тех моментов, когда мне начинало казаться, что ей становится лучше. Она была оживлена – почти такая же, какой бывала прежде. А когда мы уже собирались уходить – помнишь, Мэри? – Она показала тебе свое пальто, а потом ожерелье и сказала, что все это мои подарки ей на день рождения.

– Помню, – откликнулась Мэри.

– Но это же неправда! Я подарил Лиз пальто и ожерелье в прошлом году, осенью. Я тогда увез ее за город на выходные дни. Постарался, чтобы мы остались наедине, чтобы никто не мешал нам. Это была годовщина нашей свадьбы. Я хотел… Я пытался… – Его голос снова сорвался, но он все же справился с нахлынувшими эмоциями. – Я думал, если нам удастся провести вдвоем хотя бы два дня, два безмятежных, нормальных дня… Поначалу казалось, что эти пальто и ожерелье доставили ей радость. А потом она сняла их и больше никогда не надевала – ни разу, до той самой вечеринки у вас. И там вдруг солгала о том, когда я якобы подарил ей все это. Зачем? Почему? Я не могу понять, действительно ли она путается, не ведая, что творит, или же лжет намеренно, пытаясь причинить мне боль, словно желая забыть тот уик-энд, забыть нашу годовщину, забыть нашу свадьбу. Господи, я ничего не знаю… – отвернулся Хоторн. Мэри бросилась к нему и нежно обняла за плечи.

– Не надо, Джон. Не надо, – начала она мягко, как ребенка, успокаивать его. – Зачем терзаться попусту? Ты же знаешь: этим горю не поможешь. Ты лучше говори, говори. Ты должен научиться делиться несчастьем со своими друзьями. Вот что, выпей-ка. Ты же извелся весь. Давай налью тебе виски. Нет-нет, не спорь. Совсем чуть-чуть. Ну, давай-ка.

Она снова захлопотала вокруг подноса с напитками. Джини смотрела на напряженную фигуру Хоторна, и внутри ее росло тошнотворное предчувствие неладного. «Что же я наделала? – металась в ее мозгу мысль. – Я не права, кругом не права…»