из головы эту встречу, как и первую. Угрозы от этой мумии, Аня чувствовала, не исходило, но было в нём что-то такое тяжёлое. Чужое, потустороннее, отталкивающее. Аня ни за что не хотела увидеть его снова. Как он нашёл её на улице? Случайно? Что он делал с ней? Гипнотизировал? Аня ни за что не хотела снова испытать это. Аня ни за что не хотела об этом думать.
Она старалась думать о Максе. Почему он молчал, не требовал объяснений? Она, конечно, была счастлива этим, не могла и не хотела ничего объяснять. Но он, кажется, был обижен, очень сильно задет. В чём, по большому счету, она была виновата? Имел ли он право в чём-то её винить? Она практически не знала этого человека. Так беззастенчиво смотреть на неё на улице было беспардонной наглостью с его стороны. Впрочем, столь же нагло было влезать в чужое жилище. Главное, ей абсолютно это не было нужно. Хоть убей, она не могла самой себе дать отчёт, зачем это сделала. Накликала неведомо что на свою голову. Но Макс-то в чем её мог упрекнуть? Такая, как Леночка, пожалуй, обиделась бы, что он не защитил её. Аня, наоборот, была рада, что, если уж что-то дикое произошло – не закончилось дракой или собачьими укусами. В чём Макс мог её винить? Тем не менее, она сознавала, между ними пробежала тень. Понимала, её ждёт одиночество. И тоска. Бесконечная, беспросветная.
Хотелось быстрее доехать и завалиться спать. Но легко уснуть на сей раз не удалось. От тревожных беспорядочных мыслей целую ночь Аня не могла сомкнуть глаз. И только под утро, когда веки её отяжелели, голова сделалась, как тугой шар, сон незаметно овладевал ей. Но стоило потонуть в нём, вновь начинали мучить эти глаза. Они впивались в неё со всех сторон сразу и, как бы Аня ни старалась отвернуться, оказывались прямо перед ней. Прожигали её насквозь. Видели её наготу, едва не проникали под кожу. Жадно впитывали её в себя, она не могла спастись. Просыпалась в испуге, в испарине и думала, как хорошо, это лишь снилось. Но вспоминала, что видела эти глаза. Видела их наяву? Это – было? Нет! Ей хотелось так думать – нет? Или, вопреки страху, что-то ужасное было в этом – нет? Как не крути, она отчётливо помнила, это случилось. Случилось! Аня не могла поверить.
Макс в тот вечер добирался домой пешком, шёл, с трудом подавляя рыданья. Максу было шесть, когда у него появился первый друг. Дружба и потом, несмотря на разочарования и измены, оставалась для Макса чем-то священным. А тогда... Друг был чуть старше, Макс обожал его, слушался его, как взрослого. Мечтал быть таким, как он, втайне подражал. Всё готов был отдать за него.
Как-то они стояли, окружив аквариум в натуральном уголке детского сада. В аквариуме жил рак. Трудно взять его, говорил кто-то, у него такие клешни, как цапнет, потом не разожмёшь, больно-больно. Ерунда, сказал друг Макса, я сто раз брал. Макс гордился им. А рядом ответили, врёшь ты. У Макса перехватило горло от возмущения. Вот и не вру, крепко держался друг. Ну, возьми его сейчас, не унимался надоедливый пискля. Но рак уполз в воду. Взял бы, да не хочу мочиться. Врёшь, врёшь. Но Макс знал, его друг никогда не врёт. Встав на стульчик, с трудом перегнувшись через стенки аквариума, намочив свои руки, он неловко схватил рака и протянул его другу. Вот, думал он, я достал его из воды, возьми, докажи им. Но друг не брал. Макс поднял на него глаза, и тот ударил его по лицу, злобно, изо всей силы. Ты что, прошептал Макс, уронил рака. И ощутил ещё один удар. А друг кричал, ты – дурак, малявка, писаешь в штаны, и не бегай больше за мной, надоел пропасть как. Макс стоял, умывался слезами, и сказать ничего не мог. Друг кричал ещё, и ударил ещё раз, прежде чем воспитательница зашла. И Макс навсегда запомнил, как стоял и рыдал тогда, беспомощный, беззащитный, жалкий. Поклялся себе никогда не повторить этого. Никогда не терять достоинство.
С тех пор Макса не раз били больней, он не раз уступал и сдавался, переживал позор, но никогда больше не рыдал. Но, кажется, с тех пор его не унижали столь жестоко. Для Этого – пусть без собаки он ничего не стоил, и Макс переломил бы его одним пальцем, да, вообще, он наверное был ненормальным, может чем-то обкурился – но для него Макса со всем его достоинством просто не существовало. Он возник из темени на какие-то минуты, чтобы Макса ожгло ощущение – ты ничего не значишь, то, что должно произойти, произойдёт, есть ты или нет. Макс повторял себе, какая ерунда, случай такой, чтоб только посмеяться, надо было посмеяться вместе с ней, её успокоить. Но он еле сдержался, чтоб не сорвать на ней злость. Словно она была виновата, что Макс испытал это. Может, она знала этого клоуна раньше? Тогда б он обронил, наверно, пару слов. Да, знай она его, это ничего не меняло, он же был, как совершенно рёхнутый, смешно травить себе душу из-за такого.
Ерунда, ерунда, полная ерунда, убеждал себя, шагая, Макс и с усилием давил рыдания, от которых сотрясалась его грудь.
**************
На Аню навалились неприятности в институте. Семестр давно начался, у неё, как обычно, оставались долги за прошлый. Сдачи хвостов забирали время и силы, её измотали угрозами отчисления. Мама страшно нервничала. Они ссорились почти каждый вечер. Поводом был институт, но они, кажется, уже не могли ладить друг с другом. Леночка исчезла. Позвонил Макс, почему-то извинялся, но старательно избегал упоминаний о случившемся, разговор получился очень натянутым, паузы тянулись всё дольше, оба с трудом находили новые слова. Аня положила трубку с облечением, и Макс, как уже было заведено, тоже пропал.
Аня осталась одна. Точнее, совсем наоборот, её каждую минуту окружали люди. В тёмные, промозглые утра они куда-то сосредоточенно шли, то навстречу Ане, то ей наперерез, они хмуро грудились вокруг неё на троллейбусной остановке и давили её, забираясь в троллейбус. То же продолжалось в метро, там лишь не было промозглого холода и Аню сонную, безнадёжно опоздавшую, душил их жар и запах их испарений. Институт был полон людей, они что-то спрашивали, чего-то добивались от Ани, а если и оставляли её в покое, значит, обязательно создавали какой-нибудь шум, то монотонный и одноголосый, то суматошный и разлитой. В кофейнях и забегаловках люди непрестанно говорили громко, смеялись или скандалили. Затем Аню ожидали посеревшие лица задолженников. Что вели бесконечные речи о зверях- доцентах или древних профессорах в глубоком маразме. Задавали друг другу и Ане вопросы, ответы на которые прекрасно знали. Или такие, на которые никто не смог бы ответить.
И – она попадала в лапы одного из кровожадных зверей. Как заклинания, бормотала перед ним обрывки несколько раз прочитанных, но так и неусвоенных истин. Чертила на бумаге самой загадочные пояснения. Прямо на глазах у зверя, который наливался кровью и хрипел от Аниной несносной тупости. Или смягчался при виде её абсолютной покорности судьбе и рисовал в зачётке заветный значок.
В обратной дороге людей было меньше, но сперва на ней висел кто-нибудь, неустанно толкующий о несданных зачетах, а, когда, наконец, эта гнида проваливалась, Аню не хотели оставить одну. Непременно садились рядом, вставали, упирая в её колени мерзкие портфели и сумки. Не говоря о тех, что желали знать который час, как пройти туда-то и туда-то. В самые неудачные вечера кто-то просто жадно пялил на неё глаза. Один такой тип, пытаясь с ней познакомиться, увивался вслед до самого подъезда. Он был до дикости нахален и непроходимо глуп, трещал без умолку, но Аня не послала его ко всем чертям, умея это делать отменно. Плетясь от остановки до дома одна, она порой с досадой замечала, что с тайным страхом озирается. Не возникнет ли откуда-то из сумерек человек в чёрном пальто с огромной белой собакой. Унизительно думать об этом, раздражалась Аня на себя. Но, дойдя до порога, испытывала облегчение.
Как было бы прекрасно, если бы при этом дома она могла остаться одна. Но она возвращалась так поздно, что, естественно, там уже была мама. С расспросами наготове – сдала, не сдала, почему, понимает она или нет. Со своими бессмысленными порядками на кухне, когда всё, словно нарочно, ставилось не туда, куда нужно. Единственный способ заставить её замолчать был – уткнуться в книги. Голова уже не работала, тексты расплывались у Ани перед глазами, но сидеть с ними – создавало иллюзию покоя. Мама, естественно, не испарялась, а напротив подчёркивала своё присутствие, то гремя на кухне, то шебурша в шкафу, ей обязательно надо было перекладывать что-то с места на место, производить какие-нибудь действия и раздражать Аню. А когда Аня впервые за весь день стряхивала сон, чуточку оживала, она не давала смотреть телевизор, не давала читать. У Ани не было сил пререкаться, она, как маленькая девочка, ложилась в кровать, чтоб её, хоть ненадолго, оставили в покое.
Мама быстро засыпала, и Аню уже никто не окружал. Сон бежал от неё. Она ворочалась или лежала плашмя. Зажигать свет или уходить на кухню было бессмысленно – мама тут же бы всполошилась. Мыслей
