– Неужели деньги, посылаемые Кимура, не жгут вам руки? – сказал он резко, глядя ей прямо в глаза и в волнении застегивая и расстегивая латунную пуговицу мундира красными, лоснящимися, словно вымазанными маслом, пальцами.
– Нет, отчего же?
– Так ведь Кимура бедствует… Судите сами… – Кото собрался было обрушить на Йоко страстную и гневную речь, но, заметив, что фусума в соседнюю комнату, где находились сестры Йоко, раздвинуты, заговорил о другом.
– Вы еще больше похудели со времени нашей последней встречи.
– Ну как, Ай-сан, готово? – уже совсем другим тоном спросила Йоко и, воспользовавшись тем, что Айко ответила: «Нет, осталось еще немного», – направилась к ней. Садаё, облокотившись на стол, со скучным видом глядела в сад, на который уже спустились вечерние сумерки, не проявляя никакого интереса к тому, что происходит вокруг. В просветах между деревьями, выстроившимися вдоль ограды, виднелись розы самых разнообразных оттенков. «Последнее время Садаё и в самом деле какая-то странная», – подумала Йоко. Кусок материи в руках у Айко не был подрублен и наполовину. Подавив растущее раздражение, Йоко сказала:
– Это все, что ты сделала? Что с тобой, Айко-сан? Давай, я сама. А ты… Саа-тян, и ты тоже… Идите к Кото-сан, займите его.
– Я пойду поговорю с Курати-сан, – неожиданно заявил Кото. Не успела Йоко ответить, как он стал спускаться с лестницы. Йоко сделала Айко знак глазами, и та, поняв, что надо проводить Кото вниз и прислуживать мужчинам, поспешно вышла.
Сидя за шитьем, Йоко испытывала некоторую тревогу. Кто знает, что может произойти, когда сойдутся этот Кото, не признающий никаких компромиссов, и Курати, окончательно потерявший способность владеть собой. Водить Кимура за нос после сегодняшней встречи с Кото, вероятно, больше не удастся. Однако сказанное Кото пробудило в ней сочувствие к Кимура. Любя Курати, она могла с легкостью представить себе положение и душевное состояние Кимура. Чутье любящего человека давно подсказало Кимура, каков характер отношений между Курати и Йоко. Он знает все – и мучается и страдает. Но по доброте душевной бесконечно верит Йоко и не перестает надеяться, что когда-нибудь его искренность найдет в ее сердце отклик. Он посылает ей деньги, добытые ценой отчаянных усилий, несмотря на то, что в любой момент сам может оказаться в безвыходном положении. Да, в самом деле странно, как эти деньги не жгут ей руки. Правда, верная себе, Йоко не была настолько бездумной, чтобы не обнаружить в характере Кимура эгоистических черточек. И в его безграничном доверии к ней, и в том, что он посылает ей деньги, добытые потом и кровью, она усматривала холодный деловой расчет. Меряя чувства Кимура к ней той же меркой, что и собственные чувства к Курати, Йоко считала их недостаточно сильными и искренними. Ведь глупо сидеть где-то за тридевять земель в Америке и оттуда пытаться завоевать чью-то любовь. Будь Йоко на месте Кимура, она бросила бы все, стала бы нищей, но немедленно уехала бы из Америки. Насколько прямодушнее и искреннее Ока, вслед за Йоко возвратившийся в Японию. У Ока, правда, нет нужды заботиться о хлебе насущном. Но пусть даже Кимура с головой ушел в дела и терпит лишения во имя их будущей совместной жизни, все равно неприятно сознание, что сердце его больше занято коммерцией, чем любовью. Если бы он бросил свое дело и остался без гроша, если бы вернулся в Японию на одном пароходе с нею, быть может, она убила бы его, но печальная и светлая память о нем жила бы в ее сердце до самой смерти… В этом нет сомнения. А так Кимура – просто человек, достойный сострадания. Сердце женщины, которую он любит, принадлежит другому. Уже одно это – трагично. Вряд ли Курати любит еще кого-нибудь, кроме Йоко. Он только немного отдалился от нее. Но и это породило в ней беспокойство и ревность, жгучую, как раскаленное железо. Легко себе представить, как мучается Кимура… Да, она чересчур жестока с ним – эта мысль больно кольнула Йоко в самое сердце. «Неужели деньги, посылаемые Кимура, не жгут вам руки?» – все время звучало у нее в ушах.
Размышляя, Йоко не заметила, как подшила материю и аккуратно разгладила шов рукой. Садаё по- прежнему сидела, положив на стол широко расставленные локти, и равнодушно смотрела в сад, даже не отгоняя комаров. Мочки ушей, выглядывавшие из-под густых лаково-черных волос, покраснели, будто обмороженные, и Йоко безошибочно поняла, что Садаё чем-то расстроена и плачет. Нельзя сказать, чтобы Йоко было неведомо такое состояние. Когда ей было примерно столько же лет, сколько Садаё, мир вдруг начинал казаться ей печальным, и в светлое, радостное настроение врывалась грусть. Очень живая, Йоко, как ни странно, в детстве была пугливой. Как-то летом она ездила с семьей в глухую деревушку на севере. В пути они остановились на ночлег в большой пустой гостинице. Все улеглись рядом. Йоко положили с самого края, у стенной ниши. И ей почему-то стало невыносимо жутко, мерещилось, будто с картины, висевшей в нише, и с остальных вещей ползут к ней какие-то странные существа. Она дрожала и никак не могла уснуть, а когда попыталась втиснуться между отцом и матерью, уже начавшими засыпать, ее прогнали да еще выбранили за то, что она, такая большая, болтает вздор. Пока ее ругали, она уснула, а когда проснулась утром, то увидела, что лежит на том самом месте, где ей было так страшно. А вечером, разглядывая с веранды запущенный сад, она вдруг вспомнила ночное происшествие, и ей стало грустно. Все ее бросили, даже отец и мать. Люди, которые, казалось, были добры к ней, лгали. Все только и ждали случая, чтобы оттолкнуть ее от себя. Почему же она до сих пор не поняла этого? И когда все ее отвергнут, она будет, как и сейчас, в одиночестве тоскливо разглядывать сад. Так размышляла маленькая Йоко, и сколько ни утешали ее родители, никак не могла успокоиться.
Глядя на Садаё, Йоко вспомнила свое детство, и ей вдруг показалось, что Садаё – это маленькая Йоко. С ней такое часто бывало. Случится что-нибудь, а ей мерещится, что когда-то раньше это уже случалось. Ей казалось, что Садаё – это не Садаё, «Тайкоэн» – не «Тайкоэн», «Усадьба красавиц» – не «Усадьба красавиц». Голова Йоко была словно в тумане, сквозь который отчетливо проступала только одна мысль: где же Садаё, а где сама она в детстве. При этой мысли стало пусто и тоскливо. Ощущая собственную беспомощность, Йоко застыла с иглой в руке и чуть не со страхом смотрела на освещенную лампой Садаё, которая сидела, устремив взгляд на погружавшуюся в сумерки рощу.
– Саа-тян! – позвала Йоко только для того, чтобы нарушить молчание, ставшее невыносимым. Садаё не отвечала… Йоко вздрогнула. Не умерла ли Садаё, застыв на месте, околдованная каким-нибудь фантомом? И если она еще раз назовет ее по имени, не исчезнет ли эта милая девочка, как пепел из курильницы при легком дуновении ветерка или как привидение при звуках человеческого голоса? А потом останется лишь окутанная вечерним сумраком роща в «Тайкоэн», веранда и маленький столик? Прежде Йоко рассердилась бы на себя за подобные мысли и сказала бы: «Что за глупость!» – но сейчас они нагоняли на нее ужас.
В это время снизу донесся громкий возбужденный голос Курати. Йоко точно пробудилась от кошмара. Там у окна сидит Садаё, ну, конечно, Садаё. Йоко торопливо подняла сползший с колен кусок материи и прислушалась к голосам внизу. Кажется, обстановка там довольно серьезная.
– Саа-тян, Саа-тян! – Йоко поднялась и, подойдя к сестре, хотела обнять ее, но в этот момент вспомнила свой обет и, изгнав из сердца жалость, строго проговорила: – Когда тебя зовут, Саа-тян, ты должна отвечать. Что случилось, почему ты дуешься? Иди на кухню, вымой посуду… Ты совсем не занимаешься, сидишь и бездельничаешь. Нехорошо!
– Но, сестрица, я нездорова…
