повторил приказ. Петрович сейчас же погнал машину в Зеленый городок. И в положенный срок лимузин стоял на месте. В освещенные окна будочки было видно, как девушка передает бумаги своей сменщице, как она достала зеркальце, подкрашивает губы, сказала что-то и, засмеявшись, прильнула к стеклу. Потом она легко сбежала с крылечка и, оглядываясь на окна будки, так уверенно подошла к машине, что растерявшийся Петрович, открывая дверцу, позабыл даже сказать свое обычное приглашение.

— На пять минут опоздали, — сказала девушка, усаживаясь рядом с ним. — Порядочка нет. Нехорошо, товарищ Нонсенс.

Все это было так необычно, что Петрович, который, по выражению Глафиры, и на Страшный суд явился бы насвистывая и держа руки в карманах, только спросил:

— Куда везти?

— Зеленый городок, палаццо номер двадцать восемь, — распорядилась спутница, а он с восхищением косился на ее грубоватый профиль, на чуть плоский, задорный нос, на «растрепанные», как он определил, губы, сохранявшие капризное, самоуверенное выражение.

— Может быть, по пути заедем ко мне, погреемся, чашку чаю выпьем, — сказал он, впрочем так тихо, что его, вероятно, не без труда можно было расслышать.

— К вам? У вас, конечно, роскошная вилла? — прозвучал насмешливый вопрос.

— Нет, я живу в палатке с… одним человеком. Но он сейчас уехал… Я один, так что мы никого не побеспокоим.

— Удобно ли? — задумчиво произнесла спутница, становясь вдруг серьезной.

— А почему? — встрепенулся Петрович. — У нас патефон. Пластиночки погоняем.

— А кто же этот, ваш сопалатник?

— Он… он, видите ли… Он мой начальник… Мы завсегда вместе селимся, давно, еще с войны.

— О, шикарно! — протянула девушка. И в карих глазах, которые только что были устало полузакрыты, сверкнули искорки.

Сегодня Петрович оделся, как одевался обычно, когда ему предстояло возить по строительству иностранцев. Особая, «грузинская» кепка с длинным козырьком, летная кожаная на меху куртка с молниями, кожаные перчатки с крагами, каких давным-давно нигде не производили. Все это ему придавало представительный и несколько театральный вид. Девушка тут же насмешливо оценила его наряд.

— Вы как из кино «старые ленты». Очков только не хватает. — И вдруг решила: — Ну, что ж, едем. Посмотрю хоть, как большое начальство живет. Много у Старика, кроме вас, прислуги?

Прислуги! Попробовал бы кто-нибудь спросить так Петровича. Но этой девице с оранжевыми волосами он лишь смиренно пояснил, что никого другого при начальнике вообще нет, и теперь, когда Старик в командировке, они будут совершенно одни. При этом он многозначительно посмотрел на свою спутницу, а та только кивнула. Девушка неожиданно оказывалась очень сговорчивой. Но чувства превосходства, делавшего Петровича самодовольным, наглым, это почему-то не рождало. Молча доехали до маленькой палатки, стоявшей на отшибе, на окраине Зеленого городка, молча сошли с машины, молча, связанный малознакомой ему застенчивостью, Петрович отпер дверь.

Засветившаяся лампочка обнаружила накрытый уже стол, бутылку портвейна «Три семерки». На нее, удивленно вытаращив глаза, глазела селедка, державшая в зубах пучок зеленого лука. Возле теснились тарелки с нарезанной колбасой, сыром, шпротами. По обе стороны стола стояли два прибора.

— Это ваше или хозяйское? — не без иронии спросила гостья, грея руки над не совсем еще остывшей печкой.

— Юберзецте, что это значит, ваш вопрос? — с обидой произнес Петрович, подбрасывая в печь поленья.

— Во-первых, не юберезецте, а битте юбер-зетцен зи. Во-вторых, я, как вы знаете, неплохо говорю по-русски. А в-третьих, если это хозяйское, я уйду. — И она потянулась к своему пальто.

— Да нет же, за мои любезные куплено, вон еще и пакеты валяются, — взмолился Петрович и хотел, по своему обычаю, сказать «зицайте», но сказал: «Садитесь».

Осмотрев первую половину палатки, гостья, откинув полог, заглянула во вторую. Там стоял складной рабочий стол, на котором оглобельками вверх лежали стариковские очки в темной оправе, висела на стене полочка с книгами. Узенькая койка была заправлена с солдатской тщательностью. Возле стояла тумбочка точь-в-точь такая, какие были в общежитиях. Внимание привлекали разве что ружья, ягдташи и иные охотничьи доспехи, висевшие на вбитых в стойку гвоздях, да рамка красного дерева, стоявшая на столе. Любопытная гостья взяла рамку, но вместо фотографии или портрета увидела телеграмму. Буквы почти выгорели, но все же можно было прочесть: «Срочная Правительственная Днепрострой Бригадиру бетонщиков Федору Литвинову. Руководитель Днепростроя товарищ Винтер дал правительству обещание празднику увеличить вдвое поток большого бетона тчк. Надеюсь не подтачаете тчк. Привет тчк Нарком Орджоникидзе»… Девушка пренебрежительно поставила рамку обратно.

— А ведь думаешь, как оно живет, начальство.

— По-разному живет… А мы вот всегда так: пока первые улицы не построят, в палатках, не отрываясь от масс, — сообщил Петрович.

Гостья все больше нравилась ему: эдакий перчик. Свои огромные подшитые валенки она оставила у порога и осталась в чулках. Ножки у нее были маленькие, стройные, ступала она упруго, неслышно. Но, восхищаясь, он становился все более застенчивым. Непривычное это чувство тяготило, как узкие ботинки.

— Так, может, сядем, выпьем, как говорится, рюмочку чая, а? — просительно произнес он, нерешительно принимаясь раскупоривать портвейн.

— Может, у вас водка есть? — спросила вдруг гостья.

— Водка! — радостно воскликнул Петрович, всплескивая руками. — Слеза пресвятой богоматери?.. Ну, конечно же. — И достав из-под кровати непочатую поллитровку и граненые стаканчики, тут же водрузил все это на стол. Гостья критически осмотрела посуду, вынула чистый носовой платок, помочила его из чайника, протерла стаканчики. Сама налила себе и Петровичу как раз по самые краешки и выпила до дна спокойно, как пьют боржом или нарзан. Потом пошарила вилкой по столу, выбрала кусок селедки.

— Вкусная. Кто же это вам все приготовил?

— На бога не надеемся, все сами. — Он тоже выпил, стал хмелеть, застенчивость проходила.

— Я, знаете ли, Мурочка, простите, не знаю, как вас по батюшке.

— Мария, Маруся.

Хмелея, Петрович, как всегда, свертывал на «интеллигентный» разговор.

— Я, знаете ли, Марусенька, продукт нэпа… Ни папы, ни мамы. С пяти лет на хозрасчете. Может быть, слышали: «Позабыт, позаброшен, на заре юных лет я остался сиротою…» Еще селедочки? Великолепнейшее произведение русской кулинарии, мое фирменное блюдо. Прошу вас… Я вам, если хотите, по всему дипломатическому протоколу стол сильвирую. Аварил Гарриман тут приезжал… Знаете, кто такое? Акула империализма! Мне Старик говорит: «Петрович, следи, чтобы сильвировали не как в деревне». Я — бу сде, и порядочек… Акула наелась до отвала и была довольна… Ух, какие у вас губки! Это удивительное явление, но мне почему-то страшно хочется вас поцеловать.

Гостья не без аппетита ела, но признаки охмеления не проявлялись. И когда Петрович перед решительным штурмом попробовал было снова наполнить ее стакан, она закрыла его ладонью и не дала ему налить и себе.

— Хватит. На бровях, что ли, к машине поползете?.. Терпеть не могу, когда при мне до «Вася, ты меня уважаешь» надираются. — Но, заметив, что хозяин сразу скис, засмеялась и совсем по-деревенски выкрикнула частушку:

Есть у нас шофер Володя, Замечательный танцор. Но ему сто грамм дороже, Чем сердечный разговор.

А когда Петрович, собравшись с духом, попробовал ее обнять, гостья как-то очень ловко, без всяких усилий вывернулась, засмеялась и вдруг грубо спросила:

— Что, хочешь, чтобы я обед отработала? Уж я лучше деньгами… — И, порывшись в сумочке, бросила на стол кредитку.

Уязвленный, окончательно растерянный хозяин не знал, как и быть.

— Всякий сявкам бить по морде позволяете, а интеллигентному человеку легонько прикоснуться