жидким водородом для охлаждения криостатов, что вызывало ужас у американских посетителей, которые справедливо считали это крайне опасным. (После аварии на «Мирабель» я не мог не разделить их мнения.) На дверях большинства лабораторий в Кларендоне можно было прочесть надпись «Водород, не курить», поэтому я повесил на двери своего бюро надпись «Курят, без водорода».

Пионерами употребления жидкого водорода, которое они начали в Берлине еще в тридцатых годах, были Саймон (Simon) и Курти (Kurti), его сотрудник в то время. Курти рассказал мне о том, что случилось однажды в их берлинской лаборатории. Саймона не было в лаборатории, когда произошел взрыв, который сорвал крышу, переломал оборудование и чуть не убил самого несчастного Курти. Курти ринулся к телефону, чтобы сообщить Саймону о случившемся. Тот отнесся к новости с большим хладнокровием: «Такое бывает, не волнуйтесь; во всяком случае я занят и сегодня в лаборатории не буду». — «Что значит, не волнуйтесь! Вся аппаратура разбита, меня чуть не убило. Этого вам мало?» — «Вы всегда преувеличиваете, Николас, успокойтесь». Наконец, видя, что Курти продолжает негодовать, Саймон сказал ему: «Ладно, самые лучшие шутки — короткие. У меня на столе есть календарь, и я не хуже вас знаю, что сегодня первое апреля». — «Да это не шутка», — завопил Курти. «Что?» — взревел Саймон и ринулся в лабораторию.

В 1968 году меня пригласили в Оксфорд прочесть ежегодную лекцию, посвященную памяти Чаруэлла и Саймона (The Cherwell-Simon lecture), основателей оксфордской физики. Эти лекции, предназначенные для общей публики, учредили через несколько лет после смерти Саймона в 1957 году. Среди моих предшественников прекрасные лекции прочли Казимир и Ван Флек, а после меня Стивен Уайнберг и Майкл Фишер (Steven Weinberg, Michael Fischer). Я назвал свою лекцию «Тяжелая и легкая наука» (Big Science versus Little Science), опираясь на опыт, который я приобрел за предыдущие три года как директор физики в КАЭ. Мне кажется, что лекция понравилась. По крайней мере, мне самому она понравилась настолько, что я перевел ее на французский язык и включил в сборник лекций на разные темы, опубликованный в 1983 году под заглавием «Reflexions d'un physicien». Два года спустя появился английский перевод «Reflections of a Physicist», сделанный моим другом Реем Фриманом (Ray Freeman). В последнюю минуту я вспомнил и вовремя сообщил Фриману, что эта лекция изначально написана по-английски. Я немного сожалею, что сделал это: было бы интересно сравнить оба варианта.

В 1976 году за мою преданность и, хочу надеяться, за вклад в науку Оксфорд наградил меня с избытком. Письмо от университетских властей уведомляло меня, что они были бы рады присудить мне почетную докторскую степень (Doctor Honoris causa), если бы я соблаговолил ее принять. Я поспешил уверить их в своем благоволении, но одно смущало меня: я уже был доктором Оксфордского университета двадцатипятилетней давности и не видел, каким образом, потеряв докторскую девственность так давно, я мог потерять ее еще раз. Оказалось, что я грубо недооценил свою альма-матер. В 1950 году меня произвели в «доктора философии» (D. Phil.), теперь же мне предлагали звание «доктора наук» (D. Sc). И разница между ними очень большая. Доктор философии носит мантию красную и синюю, а доктор наук — красную и серебряную. Ясно, что это не одно и то же. Кроме того, чтобы получить первое звание, я должен был много трудиться и заплатить немалую мзду, теперь же мне не надо было ни трудиться, ни платить, а только принять участие в великолепной церемонии, которую я теперь опишу.

Во главе процессии шествует сам канцлер, а за ним два молоденьких пажа несут тяжелый шлейф его расшитой золотом мантии. За ними в парадных мантиях университетские власти, профессора богословия, музыки, медицины, гуманитарных и естественных наук, лорд-мэр, за ними почетные докторанты (doctorand — тот, кто ожидает докторской степени), а за ними уже «мелкая рыбешка» — обыкновенные доктора, каждый в мантии цвета, присвоенного его специальности, и т. д. Вся эта публика шествует по улицам Оксфорда до аудитории, специально предназначенной для торжественных церемоний. Там «публичный оратор» представляет по очереди канцлеру каждого докторанта (их обыкновенно пять или шесть) с кратким изложением его заслуг, конечно, по-латыни. Канцлер бормочет ответ, тоже по-латыни, и вручает докторанту, теперь доктору, картонный цилиндр, в котором находится его диплом.

Публичным оратором в том году был мой старый знакомый Джон Гриффите, который, как я рассказывал, в тридцатых годах удостоился чести водить Эйнштейна с Чаруэллом по Уинчестерской школе, где сам тогда учился. Не могу удержаться от удовольствия переписать здесь заключительную часть речи Гриффитса обо мне: «Mihi summo est gaudio vobis praesentare Anatolium Abragamum Academiae Franco-Gallicae sodalem, ut admittatur ad grad um Doctoris Scientiae honoris causa» («Я счастлив представить вам Анатоля Абрагама, члена франко-галльской (!) Академии, дабы он был возведен в почетную степень доктора наук».) За церемонией следует парадный завтрак в старинной библиотеке колледжа «АИ Souls», а вечером банкет в холле самого знаменитого Оксфордского колледжа, Christ Church. (Фрак обязателен, но для новых докторов Honoris causa, к счастью, допускают смокинг.)

Добавлю еще, что в 1965 году этого звания была удостоена Анна Ахматова, которая приезжала в Оксфорд на церемонию. Ну что стоило Оксфордскому университету немного поторопиться и дать мне мою степень на одиннадцать лет раньше, чтобы позволить мне сидеть за столом рядом с Ахматовой!

Я описал в другой главе Оксфордский университет как феодальную монархию с ее мощными феодалами, т. е. колледжами, и их сюзереном — самим университетом. Докторской степенью меня наградил сюзерен, но и вассалы не обидели. В том же 1976 году два колледжа — «Иисус» и «Мертон», в первом из которых я был Advanced Student с 1948 по 1950 год, а во втором я был Visiting Fellow зимой 1962– 1963 года, — решили избрать меня в качестве Honorary Fellow. Я узнал тогда, что быть избранным Honorary Fellow — самая большая честь, которую Оксфордский колледж может оказать кому-либо. Почему оба мои бывшие колледжа решили избрать меня, к тому же одновременно (я получил оба письма в один и тот же день), до сих пор осталось для меня глубокой, но восхитительной тайной. Насколько мне известно, можно сосчитать на пальцах избранных Honorary Fellow двумя колледжами, и среди них нет ни одного иностранца! Без ложной скромности (которую, как было сказано в предисловии, не надо презирать) должен признаться, что просто не понимаю, как это случилось.

Привилегии, связанные с этим званием, довольно необыкновенны. Так, удостоенный им счастливец располагает в колледже бесплатным обедом и ужином (которые, как я рассказал раньше, отнюдь неплохи) до конца своих дней. Злые языки говорят, что если бы кто-нибудь из Honorary Fellow оказался настолько неосторожным, чтобы воспользоваться своими правами во всей их полноте, рано или поздно распорядились бы добавить к его пище кое-что, чтобы положить им конец. Лично я был слишком хорошо знаком с оксфордскими обычаями, чтобы подвергать себя чему-либо подобному. Уже в 1962 году, когда я был всего лишь Visiting Fellow в Мертоне, власти колледжа дали мне знать окольным путем, что у меня прекрасные манеры, так как в колледже они меня почти никогда не видят. Во всяком случае власти колледжей, будучи глубоко мудрыми, очень редко выбирают в Honorary Fellows постоянных жителей Оксфорда.

Мне захотелось узнать, простирается ли на Honorary Fellow привилегия обыкновенных Fellow ходить по стриженой траве колледжей. Принципал «Иисуса» ответил мне, что, конечно, Honorary Fellow пользуется всеми правами обыкновенного Fellow, но, что касается ходьбы по траве, он вынужден меня разочаровать. Дело в том, что несколько лет тому назад Fellow заключили джентльменское соглашение (gentleman's agreement) со студентами о том, что они согласны пожертвовать своим освященным веками правом ступать по траве, если студенты откажутся от своей отвратительной привычки топтать эту траву. Увы, теперь только Fellows соблюдают соглашение, и только студенты ходят по траве.

Своему званию я обязан ежегодным приглашением в июне месяце на банкет в холле «Иисуса» (в смокинге, разумеется), который носит название Gaudy (что, полагаю, того же происхождения что и старая студенческая песня «Гаудэамус», о которой пишет Писарев в своем очерке «Наша университетская наука»). Я бывал там пару раз, когда у меня были дела в Оксфорде. В первый раз, в 1976 году, меня посадили рядом с бывшим премьером Гарольдом Вильсоном, который, как я рассказывал, был студентом, а потом Honorary Fellow «Иисуса». Он оказался довольно разговорчивым господином. Главной темой разговора был господин Гарольд Вильсон, про которого он, к сожалению, рассказал мало интересного. Я запомнил один рассказ про нашего де Голля. После ужина в Версальском дворце де Голль и Вильсон поехали в сопровождении переводчика покататься по Версальскому парку, чтобы обсудить вопросы, связанные с вступлением Англии в Европейский Общий рынок. Вильсон сказал, что их автомобиль был до смешного мал, так что подбородок