голову. Стало ему стыдно, как давеча, когда ангел смотрел на него своими зеленоватыми странными глазами.
— Скажите мне... где он? — быстро задышала Изабель.
Керн, отвернувшись, подошел к письменному столу, сел, открыл бювар, ответил:
— Не знаю.
Изабель втянула на постель босые ноги.
— Можно остаться у вас... пока? Я так боюсь...
Керн молча кивнул. Сдерживая дрожь в руке, принялся писать. Изабель заговорила снова — трепетно и глухо, но почему-то Керну показалось, что испуг ее — какой-то женский, житейский.
— Я встретила его вчера, когда в темноте летела на лыжах. Ночью он был у меня.
Керн, стараясь не слушать, писал размашистым почерком:
“Мой милый друг. Вот мое последнее письмо. Я никогда не мог забыть, как ты мне помог, когда на меня обрушилось несчастье. Он, вероятно, живет на вершине, где ловит горных орлов и питается их мясом...”
Спохватился, резко вычеркнул, взял другой лист. Изабель всхлипывала, спрятав лицо в подушку:
— Как же мне быть теперь?.. Он станет мстить мне... О, Господи...
“Мой милый друг, — быстро писал Керн, — она искала незабываемых прикосновений, и вот теперь у нее родится крылатый зверек...” А... Черт!
Скомкал лист.
— Постарайтесь уснуть, — обратился он через плечо к Изабель. — А завтра уезжайте. В монастырь.
Плечи у нее часто ходили. Затем она утихла.
Керн писал. Перед ним улыбались глаза единственного человека на свете, с которым он мог свободно говорить и молчать. Он ему писал, что жизнь кончена, что он недавно стал чувствовать, как вместо будущего надвигается на него черная стена, — и что вот теперь случилось нечто такое, после чего человек не может и не должен жить. “Завтра в полдень я умру, — писал Керн, — завтра — потому что хочу умереть в полной власти своих сил, при трезвом дневном свете. А сейчас я слишком потрясен”.
Докончив, он присел в кресло у окна. Изабель спала, чуть слышно дыша. Тягучая усталость обхватила ему плечи. Сон спустился мягким туманом.
III
Он проснулся от стука в дверь. Морозная лазурь лилась в окно.
— Войдите, — сказал он, потянувшись.
Лакей беззвучно поставил поднос с чашкой чая на стол, поклонился и вышел.
Керн про себя рассмеялся: “А я-то в помятом смокинге”.
И мгновенно вспомнил, что было ночью. Вздрогнув, взглянул на постель. Изабель не было. Верно, ушла под утро к себе. А теперь, конечно, уехала... Бурые, рыхлые крылья на миг померещились ему. Он быстро встал — открыл дверь в коридор.
— Послушайте, — крикнул он удалявшейся спине лакея, — возьмите письмо.
Подошел к столу, пошарил. Лакей ждал в дверях. Керн похлопал себя по всем карманам, посмотрел под кресло.
— Можете идти. Я потом передам швейцару.
Пробор наклонился, мягко прикрылась дверь.
Керну стало досадно, что письмо потеряно. Именно это письмо. В нем он выразил так хорошо, так плавно и просто все, что нужно было. А теперь слова он вспомнить не мог. Всплывали нелепые фразы. Нет, письмо было чудесное.
Он принялся писать заново — и выходило холодно, витиевато. Запечатал. Четко надписал адрес.
Ему стало странно легко на душе. В полдень он застрелится, а ведь человек, решившийся на самоубийство, — Бог.
Сахарный снег сиял в окно. Его потянуло туда — в последний раз.
Тени инистых деревьев лежали на снегу, как синие перья. Где-то густо и сладко звенели бубенцы. Народу высыпало много: барышни в шерстяных шапочках, двигающиеся на лыжах пугливо и неловко, молодые люди, которые звучно перекликались, выдыхая облака хохота, и пожилые люди, багровые от напряжения, — и какой-то сухой синеглазый старичок, волочивший за собой бархатные саночки. Керн мимолетно подумал: не хватить ли старичка по лицу, наотмашь, так, просто... Теперь ведь все позволено... Рассмеялся... Давно он не чувствовал себя так хорошо.
Все тянулись к тому месту, где началось лыжное состязание. Это был высокий крутой скат, переходивший посередине в снеговую площадку, которая отчетливо обрывалась, образуя прямоугольный уступ. Лыжник, скользнув по крутизне, пролетел с уступа в лазурный воздух; летел, раскинув руки, и, стоймя опустившись в продолжение ската, скользил дальше. Швед только что побил свой же последний рекорд и далеко внизу, в вихре серебристой пыли круто завернул, выставив согнутую ногу.
Прокатили еще двое в черных свитерах, прыгнули, упруго стукнули о снег.
— Сейчас пролетит Изабель, — сказал тихий голос у плеча Керна. Керн быстро подумал: “Неужели она еще здесь... Как она может...” — посмотрел на говорившего. Это Монфиори. В котелке, надвинутом на оттопыренные уши, в черном пальтишке с полосками блеклого бархата на воротнике, он смешно отличался от шерстяной легкой толпы. “Не рассказать ли ему?” — подумал Керн.
С отвращением оттолкнул бурые пахучие крылья: “Не надо думать об этом”.
Изабель поднялась на холм. Обернулась, говоря что-то спутнику своему весело, весело как всегда. Жутко стало Керну от этой веселости. Показалось ему, что над снегами, над стеклянной гостиницей, над игрушечными людьми — мелькнуло что-то — содрогание, отблеск...
— Как вы сегодня поживаете? — спросил Монфиори, потирая мертвые свои ручки.
Одновременно кругом зазвенели голоса:
— Изабель! Летучая Изабель!
Керн вскинул голову. Она стремительно неслась по крутому скату. Мгновение — и он увидел: яркое лицо, блеск на ресницах. С легким свистом она скользнула по трамплину, взлетела, повисла в воздухе — распятая. А затем...
Никто, конечно, не мог ожидать этого. Изабель на полном лету судорожно скорчилась и камнем упала, покатилась, колеся лыжами в снежных всплесках.
Сразу скрыли ее из виду спины шарахнувшихся к ней людей. Керн, подняв плечи, медленно подошел. Ясно, как будто крупным почерком написанное, встало перед ним: месть, удар крыла.
Швед и длинный господин в роговых очках наклонялись над Изабель. Господин в очках профессиональными движениями ощупывал неподвижное тело. Бормотал:
— Не понимаю... Грудная клетка проломана...
Приподнял ей голову. Мелькнуло мертвое, словно оголенное лицо.
Керн повернулся, хрустнув каблуком, и крепко зашагал по направлению к гостинице. Рядом с ним семенил Монфиори, забегал вперед, заглядывал ему в глаза.
— Я сейчас иду к себе наверх, — сказал Керн, стараясь проглотить, сдержать рыдающий смех. — Наверх... Если вы хотите пойти со мной...
Смех подступил к горлу, заклокотал. Керн, как слепой, поднимался по лестнице. Монфиори поддерживал его робко и торопливо.
1924
