экономических прибылей. Кто-то, может, скажет, что человек по природе глуп и им легко манипулировать. Нельзя отрицать роль политики, но она играет второстепенную роль в самих боевых действиях. В конечном итоге, индивидуальная мораль бойца сводится к пониманию и верности той или иной идее, хотел бы он это признать или нет. Для войны необходима идея в полном и законченном виде, охватывающая все сферы жизни человека. Не хочу сказать, что надо создать военную религию, так как религия возникает по высшим, не зависящим от человека причинам. Однако стоит провести четкий водораздел между состоянием военного дела и идеологией, при которой религия не приспосабливается к военному делу, а военное дело приспосабливается к религии. Такое положение вызвало в эпоху христианства создание рыцарской морали, возникшей в начале средневековья и продолжившей свое существование до XX века — до казаков, последних рыцарей Европы (по словам Бисмарка). Между тем, подобное рыцарство требует и соответствующей идеологии, и, прежде всего, верности ей, а вот это в местной войне трудно было найти. Сербы, особенно сельские, сохранили много народных обычаев, да и православная религия в их среде, как раз в Боснии и Герцеговине, пользовалась большим влиянием. Но, как известно, одно дело — внешнее следование обрядам, а другое — жизнь по вере.

Изначально местное общество отличалось терпимыми внутренними взаимоотношениями, а с началом войны это дополнилось естественным национальным сплочением, в данном случае — сербов, и, разумеется, родственными и земляческими связями. Однако быстро обнаружилось, что сербское общество страдало от потери правдивости. Как следствие, внешняя картина взаимных уверений в дружбе оказывалась лицемерием, за этим скрывался эгоизм. Конечно, во время войны сохранились и островки, на которых были совсем другие ценности. Но от власти веяло духом материального благополучия, и идеальная жизнь сводилась к деньгам, сексу и развлечениям.

Настоящие воинские ценности — вещи глубоко духовные, так как храбрость и самопожертвование требуют готовности принять смерть ради идеи.

Между тем, пропагандируемый сербами воинский идеал оказывался для них пустым звуком, и, как следствие, военная слава оказывалась несправедливо забытой после войны

Если суммировать все обстоятельства, при которых начиналась война, характер нации, уровень военной науки, далеко не соответствующий XX веку, и, наконец, длительность войны, то можно сказать: сербы смогли найти смелость бороться в этой войне. Ныне появилось много «писателей», которые, не видя и не понимая эту войну, на скорую руку вынесли оценки. К сожалению, подобные опусы приходится читать и на русском языке; не вдаваясь в моральные оценки, следует заметить, что ничего ценного в этих работах нет. При этом почему-то постоянно оперируют данными о сербах из Боснии и Герцеговины, которые войну полностью или частично провели либо вне Республики Сербской, либо в ней, но вне ее вооруженных сил, либо вне боевых действий. Приводятся примеры того, как такие сербы в особенности из правящей верхушки сорили деньгами в тылу, хотя между тем точно такие же картины свойствены любой войне XX века. К тому же, не все покинувшие Республику Сербскую в действительности так уж сорили деньгами, многие из них этих денег часто вообще, днями и неделями, не видели, загнанные мировой и местной политикой в своеобразное гетто.

В той же Югославии сама власть либо прямо, либо косвенно, через различные то патриотические, то космополитические организации, разворачивала кампанию против сербов из Боснии и Герцеговины в первую очередь, и из Хорватии — во вторую очередь. Это распалило взаимное раздражение во всем сербском народе, которое увенчалось одной из самых бессмысленных мобилизационных компаний, когда летом 1995 года по всей Сербии (Черногория стала тогда исключением) милиция, проправительственные военные организации (вроде СДГ Аркана) стали вылавливать сербских беженцев из Боснии и Герцеговины и Хорватии и силой отправлять их на фронт. Было много шума и бестолкового энтузиазма в местном обществе, и многие люди, никогда не воевавшие, со злорадством смеялись над сгоняемыми милицией людьми, поднятыми нередко с постели в одних пижамах, под дулом оружия. Все это было очередным политико-пропагандистским цирком здешней власти, мало озабоченной действительными интересами своего народа. И естественно, что эти десятки тысяч необученных, деморализованных людей ничем помочь на фронте не могли, и в своем большинстве снова вернулись в Сербию. Между тем, обществу Сербии стоило бы тогда напомнить мобилизационную компанию 1991 — 1992 годов, когда целые части, сформированные по правилам ЮНА, нередко либо коллективно отказывались идти на фронт в Хорватию, либо сами собой распадались. Особенно это показательно на примере области Воеводины, которую от Вуковара, места наибольших и наитяжелейших боев, отделял лишь Дунай, но его не хотели переходить по мостам и переправам ЮНА. Очень многие местные сербы ничем не отличались от сербов Хорватии, ни историей, ни психологией.

Для русского читателя напомним, сколько людей в той же России не хотели отправляться ни в первую, ни во вторую чеченскую войну. Любителям сравнений стоит задаться вопросом, а много ли русских, допустим, Саратовской области, в случае отсоединения Татарии и начала войны в ней отправилось бы туда воевать. К тому же, сербское общество, войдя в войну, готово к ней совершенно не было. В этой войне переплетались глупость и предательство, что очень хорошо просматривалось летом — осенью 1995 года в Боснийской Краине. Тогда целые сербские общины бросали на произвол судьбы по приказу или по своей инициативе сербские войска, а местная власть не могла подготовить быструю и эффективную эвакуацию сербского населения, что приводило к немалым жертвам.

В конце концов, тысячи сербов, в особенности из Сербского Сараево, сданного политиками мусульманам, выдержав всю войну, после ее окончания отправились в эмиграцию, разочарованные в своей власти, которая главную свою цель видела в выкачивании денег из любых источников.