конкуренты — «партизаны» из военных верхов.

По-моему, работал изо всех сил только Зак, который щелкал своим фотоаппаратом направо и налево: снимал и нас, ведущих минометный огонь, и воеводу с рыжебородым Йово в дозоре, и остальных четников. Среди них был один парень, которого все звали «Жути» (желтый или светлый) из-за его светлой шевелюры. Он был уроженцем Боснии и Герцеговины и жил, по его словам, у Босанского Брода. Он рассказывал всем о том, как был в отряде известного воеводы Милана Лукича (из Вышеграда) и участвовал в расстреле пассажиров поезда Белград-Бар. Тогда около двух десятков мусульман бойцы этого отряда под командованием заместителя Лукича, Бобана Инджича, сняли с поезда, вне зависимости от того, что они (за исключением одного негра) были гражданами или Сербии, или Черногории. Жути, впрочем, приврать любил, что для местных условий считалось делом привычным, и весьма типичен был и его отъезд с Гырбовицы, когда он залез в огромные долги и попросту украл вещи местных сербских знакомых, а затем отбыл, не попрощавшись, в Сербию.

На Ильке Жути с помощью Зака решил выйти на международный уровень и принялся уговаривать мусульман из радного взвода, чтобы они сделали себе несколько порезов, измазались кровью, а он и еще кто-нибудь из четников, с ножами и пилами фотографировались. Впрочем, этого идиотизма не произошло, но все это заставило усомниться в душевном здоровье моих соратников. Разница, по сравнению с серединой 1993 года, была довольно заметной, и было очевидно, что люди просто отбывают время без всякого интереса к войне, зато с куда большим интересом к выпивке и склокам. Конечно, обязанности по страже они выполняли, и лучше чем другие соседние подразделения, чьи бойцы вообще порою лишь спали в бункерах. Однако энтузиазма в людях не наблюдалось. Правда, как-то раз Сречко, изрядно выпив, и проходя вдоль нашей линии обороны, ночью начал орать угрозы мусульманам и поливать их огнем из пулемета, но это, естественно, в большие достижения записать нельзя. Меня все это выматывало, и я, сумев наконец выбить себе, и то со скандалом, двоих мусульман, начал копать траншею от нашего бункера к стоящему справа от нас бункеру Итальянца, который имел в подчинении несколько сербов с Гырбовицы, в том числе знакомого мне «Мусу».

Мусульмане, работавшие со мной, были мобилизованы из поселка Яня, под Беляной. В этом поселке мусульмане оставались жить до середины 1995 года под сербской властью, и сербское телевидение даже сняло фильм «Мир в Яне», где не было показано, правда, куда периодически этой властью направлялись местные мужчины. Траншею до бункера Итальянца выкопать мы не успели, но все же шесть — семь метров траншеи мы сделали, замаскировав ее бруствером, ветками и травой. Это давало нам возможность вести огонь всем одновременно, а не так, как наши соседи, которые, выскакивая из-за бункеров или прячась за деревьями вели, огонь, не прицеливаясь, но всячески демонстрируя свою храбрость. В конце концов, сначала Итальянец, а затем и добровольцы из двух верхних бункеров взялись за инженерную подготовку, посмотрев на наши усилия, но сделали это не слишком качественно. Итальянец соорудил слева от своего бункера двойную стенку из тонких бревен, заполненную землей, но не имевшую амбразуры и огонь из пулеметов велся сверху, что лишало самого пулеметчика прикрытия. Добровольцы же вообще выкопали, точнее, заставили копать радный взвод яму перед своим бункером, и, накрыв ее бревнами и землей, сделали неплохой бункер с амбразурами, но только вот выкопать несколько метров траншеи до него от бункера, где они спали, не захотели. При этом их второй бункер остался у них за спиной, передней стороной к открытому подъему вверх, хотя они вполне могли вместо него выкопать бункер в десятке метров выше своего первого бункера на опушке леса, чем закрыли бы самый опасный участок этой опушки, шедшей по склону горы к позициям неприятеля. Последний же тут как раз и начал приближаться к нам, устроив за большим камнем свой новый бункер. При этом было глупо строить большие сооружения из бревен и земли, так как гранатометы все равно разбивали их: гораздо лучше было закопаться в землю, пусть и каменистую. Тем самым позиции стали бы незаметными, а бойцы — менее уязвимыми и более подвижными.

Явно неудовлетворительным было положение и командного бункера, устроенного в глубокой природной воронке, в паре десятков метров за нашей спиной, так как оттуда ни команды подавать, ни нас прикрывать огнем было невозможно. Правда, дальше за ним, в паре десятков метров, еще выше, чем наши позиции, Папич соорудил довольно правильный бункер для укрытия. Этот бункер был хорош при ведении огня из стоявших тут же двух минометов, а под землей, под бревенчатым настилом, хранилось несколько ящиков с боеприпасами. Было достаточно просто создать за нашими русскими бункерами, выше на несколько десятках метров, новый командный бункер, имевший за спиной крутой обрыв, с которого хорошо просматривался бы и наш тыл. Этим самым мы получали бы одновременно как вторую линию обороны, так и круговую оборону, и могли бы тогда на Шиляке продержаться даже в полном окружении, особенно, если бы бункера были соединены траншеями. В случае неприятельского прорыва к нам бы ушли бойцы соседних подразделений, тем более, что соседи справа от нас находились в схожем положении, и при такой обороне им бы не пришлось бежать, так как мы бы прикрывали их позиции с тыла.

Я успел вместе с Димой сходить на разведку на эти позиции на правом фланге, откуда хорошо виднелся верх Тресковицы, и заметил, что перед ними были установлены растяжки, хорошо видимые на снегу. Больше всего тревожил тыл, так как не раз, когда я шел в «командно-тыловое место» бригады, обращал внимание на беззаботное поведение местных бойцов: они занимались своими делами, игнорируя обстановку вокруг, хотя между их позициями могла пройти незамеченной целая рота мусульман. В одном из этих бункеров мы встретили растерянного польского добровольца, силившегося понять, где же та кровавая война, о которой трезвонили западные СМИ. Поляка мы тогда забрали к себе. Однако потом он был вынужден отправиться в свою бригаду, сдать оружие и форму ради перехода в наш отряд, и мне подумалось, понимает ли кто-либо на сербском военном верху абсурд подобного использования добровольцев. Но, очевидно, сербскому командованию было недосуг заниматься столь «незначительными» вопросами, как добровольцы. Даже свою линию обороны комбриг 2-й Сараевской бригады не удосужился обойти, хотя нас тогда прикрепили к его бригаде для усиления. Конечно, на всем местном театре боевых действий он решал не много, так как сюда были посланы сводные отряды из многих частей.

Те же «Белые волки», 7 или 8 человек которых, в том числе Саша, Алеша и Никита, а так же канадский серб Никита и румын Дима Андриян, посетили нас на Шильке. Из Дринского корпуса была послана Горажданская бригада в составе которой прибыло и двое русских добровольцев Борис и Глеб, воевавших еще зимой 1992 — 1993 года под Вишеградом. Появилось эдесь и «Младо войско». Но в то же время данный фронт был в зоне ответственности 2-й Сараевской бригады, которая была создана на той части общины Илиджа, что оказалась отсеченной от основной территории сараевским аэродромом и мусульманскими поселками. То есть, село Войковичи вместе с поселком Тырново, бывшие главной базой этой бригады, защищались как раз в горах Игмана, Белашницы и Тресковицы.

Между тем на деле, несмотря на естественные положительные исключения, эта бригада действовала плохо, хотя командование ее не скупилось на самоуверенные заявления. Упражнения в словесности вообще были болезнью этой войны. Мне думается, что в какой-то мере сербское командование устроило, если бы противник нанес удар из района отеля «Игман», пройдя французских миротворцев, ничего, естественно, не способных сделать, да и вряд ли бы захотевших зря рисковать жизнью.

Тем самым, халатность в военном деле прикрывалась бы геополитическим словоблудием, и начали бы сочинять очередные военные песни. Однако, противник к тому времени настолько осмелел, что нанес удар в лоб сербской обороне и практически сразу же достиг успеха. То, что готовится неприятельское наступление, было очевидно к концу нашего двухнедельного «положая». Уже из бинокля я видел, как за заснеженным верхом Шилька, виднелся целлофан, очевидно, прикрывавший какую-то огневую точку, приготовленную не иначе, как для нападения. Этих точек я насчитал около трех-четырех только на вершине горы, что было тревожным знаком. Я незамедлительно сообщил об этом воеводе. Помимо этого, я вместе с Димой раз сделал ночную вылазку на вершину Шилька. До противника мы тогда не добрались, так как раздалось несколько выстрелов в нашу сторону, а мы лежали на открытом склоне и, несмотря на белые комбинезоны, были заметны. За час ползания по снегу мы услышали голоса неприятеля в нескольких десятках метров от нас, за верхом Шилька, где обороняться ему было не нужно, да и не от кого. Мои предупреждения остались не услышанным, так как воспринимались с какой-то долей зависти, и, вероятно, поэтому Йово совершил весьма странную вылазку от бункера Итальянца.

Поначалу все выглядело серьезно, и мы, предупрежденные о вылазке, распределились по траншее, и тут мне бросилось в глаза, что воевода что-то рассматривает в бинокль из-за бункера, а Зак стоит перед этим бункером, всматриваясь между деревьями вниз в ложбину. В десятке метров, впереди от Зака, по лесу