«Ох, сгораю», — простонала Лида, но не двинулась.

«Но позвольте, при чем тут уникум? Вeдь, во-первых, бывают опредeленные типы лиц, — зоологические, напримeр. Есть люди с обезьяньими чертами, есть крысиный тип, свиной… А затeм — типы знаменитых людей, — скажем, Наполеоны среди мужчин, королевы Виктории среди женщин. Мнe говорили, что я смахиваю на Амундсена. Мнe приходилось не раз видeть носы а ля Лев Толстой. Ну еще бывает тип художественный, — иконописный лик, мадоннообразный. Наконец, — бытовые, профессиональные типы…»

«Вы еще скажите, что всe японцы между собою схожи. Вы забываете, синьор, что художник видит именно разницу. Сходство видит профан. Вот Лида вскрикивает в кинематографe: смотри, как похожа на нашу горничную Катю!»

«Ардалиончик, не остри», — сказала Лида.

«Но согласитесь, — продолжал я, — что иногда важно именно сходство».

«Когда прикупаешь подсвeчник», — сказал Ардалион.

Нeт нужды записывать дальше этот разговор.

Мнe страстно хотeлось, чтобы дурак заговорил о двойниках, — но я этого не добился. Через нeкоторое время он спрятал тетрадь. Лида умоляла показать ей, он требовал в награду возвращения водки, она отказалась, он не показал. Воспоминание об этом днe кончается тeм, что растворяется в солнечном туманe, — или переплетается с воспоминанием о слeдующих наших поeздках туда. А eздили мы не раз. Я тяжело и мучительно привязался к этому уединенному лeсу с горящим в нем озером. Ардалион непремeнно хотeл познакомить меня с директором предприятия и заставить меня купить сосeдний участок, но я отказывался, да если и было бы желание купить, я бы все равно не рeшился, — мои дeла пошли тeм лeтом неважно, все мнe как-то опостылeло, скверный мой шоколад меня разорял. Но честное слово, господа, честное слово, — не корысть, не только корысть, не только желание дeла свои поправить… Впрочем, незачeм забeгать вперед.

Как мы начнем эту главу? Предлагаю на выбор нeсколько вариантов. Вариант первый, — он встрeчается часто в романах, ведущихся от лица настоящего или подставного автора:

День нынче солнечный, но холодный, все так же бушует вeтер, ходуном ходит вeчнозеленая листва за окнами, почтальон идет по шоссе задом наперед, придерживая фуражку. Мнe тягостно…

Отличительные черты этого варианта довольно очевидны: вeдь ясно, что пока человeк пишет, он находится гдe-то в опредeленном мeстe, — он не просто нeкий дух, витающий над страницей. Пока он вспоминает и пишет, что-то происходит вокруг него, — вот как сейчас этот вeтер, эта пыль на шоссе, которую вижу в окно (почтальон повернулся и, согнувшись, продолжая бороться, пошел вперед). Вариант приятный, освeжительный, передышка, переход к личному, это придает рассказу жизненность, особенно когда первое лицо такое же выдуманное, как и всe остальные. То-то и оно: этим приемом злоупотребляют, литературные выдумщики измочалили его, он не подходит мнe, ибо я стал правдив. Обратимся теперь ко второму варианту. Он состоит в том, чтобы сразу ввести нового героя, — так и начать главу:

Орловиус был недоволен.

Когда он бывал недоволен, или озабочен, или просто не знал, что отвeтить, он тянул себя за длинную мочку лeвого уха, с сeдым пушком по краю, — а потом за длинную мочку правого, — чтоб не завидовало, — и смотрeл поверх своих простых честных очков на собесeдника, и медлил с отвeтом, и наконец отвeчал: «Тяжело сказать, но мнe кажется…»

«Тяжело» значило у него «трудно». Буква «л» была у него как лопата.

Опять же и этот второй вариант начала главы — прием популярный и доброкачественный, — но он как-то слишком щеголеват, да и не к лицу суровому, застeнчивому Орловиусу бойко растворять ворота главы. Предлагаю вашему вниманию третий вариант:

Между тeм… (пригласительный жест многоточия).

В старину этот прием был баловнем биоскопа, сирeчь иллюзиона, сирeчь кинематографа. С героем происходит (в первой картинe) то-то и то-то, а между тeм… Многоточие, — и дeйствие переносится в деревню. Между тeм… Новый абзац:

…по раскаленной дорогe, стараясь держаться в тeни яблонь, когда попадались по краю их кривые ярко бeленые стволы…

Нeт, глупости — он странствовал не всегда. Фермеру бывал нужен лишний батрак, лишняя спина требовалась на мельницe. Я плохо представляю себe его жизнь, — я никогда не бродяжничал. Больше всего мнe хотeлось вообразить, какое осталось у него впечатлeние от одного майского утра на чахлой травe за Прагой. Он проснулся. Рядом с ним сидeл и глядeл на него прекрасно одeтый господин, который, пожалуй, даст папиросу. Господин оказался нeмцем. Стал приставать, — может быть, несовсeм нормален, — совал зеркальце, ругался. Выяснилось, что рeчь идет о сходствe. Сходство так сходство. Я ни при чем. Может быть, он даст мнe легкую работу. Вот адрес. Как знать, может быть что-нибудь и выйдет.

«Послушай-ка, ты (разговор на постоялом дворe теплой и темной ночью), какого я чудака встрeтил однажды. Выходило, что мы двойники».

Смeх в темнотe: «Это у тебя двоилось в глазах, пьянчуга».

Тут вкрался еще один прием: подражание переводным романам из быта веселых бродяг, добрых парней. У меня спутались всe приемы.

А знаю я все, что касается литературы. Всегда была у меня эта страстишка. В дeтствe я сочинял стихи и длинные истории. Я никогда не воровал персиков из теплиц лужского помeщика, у которого мой отец служил в управляющих, никогда не хоронил живьем кошек, никогда не выворачивал рук болeе слабым сверстникам, но сочинял тайно стихи и длинные истории, ужасно и непоправимо, и совершенно зря порочившие честь знакомых, — но этих историй я не записывал и никому о них не говорил. Дня не проходило, чтобы я не налгал. Лгал я с упоением, самозабвенно, наслаждаясь той новой жизненной гармонией, которую создавал. За такую соловьиную ложь я получал от матушки в лeвое ухо, а от отца бычьей жилой по заду. Это нимало не печалило меня, а скорeе служило толчком для дальнeйших вымыслов. Оглохший на одно ухо, с огненными ягодицами, я лежал ничком в сочной травe под фруктовыми деревьями и посвистывал, беспечно мечтая. В школe мнe ставили за русское сочинение неизмeнный кол, оттого что я по-своему пересказывал дeйствия наших классических героев: так, в моей передачe «Выстрeла» Сильвио наповал без лишних слов убивал любителя черешен и с ним — фабулу, которую я впрочем знал отлично. У меня завелся револьвер, я мeлом рисовал на осиновых стволах в лeсу кричащие бeлые рожи и дeловито расстрeливал их. Мнe нравилось — и до сих пор нравится — ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох. Что дeлает совeтский вeтер в словe ветеринар? Откуда томат в автоматe? Как из зубра сдeлать арбуз? В течение нeскольких лeт меня преслeдовал курьезнeйший и неприятнeйший сон, — будто нахожусь в длинном коридорe, в глубинe — дверь, — и страстно хочу, не смeю, но наконец рeшаюсь к ней подойти и ее отворить; отворив ее, я со стоном просыпался, ибо за дверью оказывалось нeчто невообразимо страшное, а именно: совершенно пустая, — голая, заново выбeленная комната, — больше ничего, но это было так ужасно, что невозможно было выдержать. С седьмого класса я стал довольно аккуратно посeщать веселый дом, там пил пиво. Во время войны я прозябал в рыбачьем поселкe неподалеку от Астрахани, и, кабы не книги, не знаю, перенес ли бы эти невзрачные годы. С Лидой я познакомился в Москвe (куда пробрался чудом сквозь мерзкую гражданскую суету), на квартирe случайного приятеля-латыша, у которого жил, — это был молчаливый бeлолицый человeк, со стоявшими дыбом короткими жесткими волосами на кубическом черепe и рыбьим взглядом холодных глаз, — по специальности латинист, а впослeдствии довольно видный совeтский чиновник. Там обитало нeсколько людей — все случайных, друг с другом едва знакомых, — и между прочим родной брат Ардалиона, а Лидин двоюродный брат, Иннокентий, уже послe нашего отъeзда за что-то расстрeлянный. Собственно говоря, все это подходит скорeе для начала первой главы, а не третьей…