черта моей души — нeжность), что начинается новая простая жизнь, тяжелые творческие сны миновали… Вдали, со стороны гостиницы, показался автобус, и я рeшил в послeдний раз позабавиться чтением берлинских газет. В автобусe я сперва притворялся спящим (и даже улыбался во снe), замeтя среди пассажиров представителя ветчины, но вскорe заснул по-настоящему.
Добыв в Иксe газету, я раскрыл ее только по возвращении домой и начал читать, благодушно посмeиваясь. И вдруг расхохотался вовсю: автомобиль мой был найден.
Его исчезновение объяснилось так: трое молодцов, шедших десятого марта утром по шоссе, — безработный монтер, знакомый нам уже парикмахер и брат парикмахера, юноша без опредeленных занятий, — завидeли на дальней опушкe лeса блеск радиатора и тотчас подошли. Парикмахер, человeк положительный, чтивший закон, сказал, что надобно дождаться владeльца, а если такового не окажется, отвести машину в Кенигсдорф, но его брат и монтер, оба озорники, предложили другое. Парикмахер возразил, что этого не допустит, и углубился в лeс, посматривая по сторонам. Вскорe он нашел труп. Он поспeшил обратно к опушкe, зовя товарищей, но с ужасом увидeл, что ни их, ни машины нeт: умчались. Нeкоторое время он валандался кругом да около, дожидаясь их. Они не вернулись. Вечером он наконец рeшился рассказать полиции о своей находкe, но из братолюбия скрыл историю с машиной.
Теперь же оказывалось, что тe двое, сломав машину, спрятали ее, сами притаились было, но погодя, благоразумно объявились. «В автомобилe, — добавляла газета, — найден предмет, устанавливающий личность убитого».
Сперва я по ошибкe прочел «убийцы» и еще пуще развеселился, ибо вeдь с самого начала было извeстно, что автомобиль принадлежит мнe, — но перечел и задумался. Эта фраза раздражала меня. В ней была какая-то глупая таинственность. Конечно, я сразу сказал себe, что это либо новая уловка, либо нашли что-нибудь такое же важное, как пресловутая водка. Но все-таки мнe стало неприятно, — и нeкоторое время я даже перебирал в памяти всe предметы, участвовавшие в дeлe (вспомнил и тряпку и гнусную голубую гребенку), и так как я дeйствовал тогда отчетливо, увeренно, то без труда все прослeдил, и нашел в порядкe. Квод эрат демонстрандум.
Но покою у меня не было. Надо было дописать послeднюю главу, а вмeсто того, чтобы писать, я опять вышел, бродил до позднего времени и, придя восвояси, утомленный до послeдней степени, тотчас заснул, несмотря на смутное мое беспокойство. Мнe приснилось, что послe долгих, непоказанных во снe, подразумeваемых розысков, я нашел наконец скрывавшуюся от меня Лиду, которая спокойно сказала мнe, что все хорошо, наслeдство она получила и выходит замуж за другого, ибо меня нeт, я мертв. Проснулся я в сильнeйшем гнeвe, с безумно бьющимся сердцем, — одурачен! бессилен! — не может вeдь мертвец обратиться в суд, — да, бессилен, и она знает это! Очухавшись, я рассмeялся, — приснится же такая чепуха, — но вдруг почувствовал, что и в самом дeлe есть что-то чрезвычайно неприятное, что смeхом стряхнуть нельзя, — и не в снe дeло, а в загадочности вчерашнего извeстия: обнаружен предмет… Если дeйствительно удалось подыскать убитому имя, и если имя это правильное — тут было слишком много «если», — я вспомнил, как вчера тщательно провeрил плавные, планетные пути всeх предметов, — мог бы начертить пунктиром их орбиты, — а все-таки не успокоился.
Ища способа отвлечься от расплывчатых, невыносимых предчувствий, я собрал страницы моей рукописи, взвeсил пачку на ладони, игриво сказал «ого!» и рeшил, что прежде чeм дописать послeдние строки, все перечесть сначала. Я подумал внезапно, что предстоит мнe огромное удовольствие. В ночной рубашкe, стоя у стола, я любовно утряхивал в руках шуршащую толщу исписанных страниц. Затeм лег опять в постель, закурил папиросу, удобно устроил подушку под лопатками, — замeтил, что рукопись оставил на столe, хотя казалось мнe, что все время держу ее в руках; спокойно, не выругавшись, встал и взял ее с собой в постель, опять устроил подушку, посмотрeл на дверь, спросил себя, заперта ли она на ключ или нeт, — мнe не хотeлось прерывать чтение, чтобы впускать горничную, когда в девять часов она принесет кофе; встал еще раз — и опять спокойно, — дверь оказалась отпертой, так что можно было и не вставать; кашлянул, лег, удобно устроился, уже хотeл приступить к чтению, но тут оказалось, что у меня потухла папироса, — не в примeр нeмецким, французския требуют к себe внимания; куда дeлись спички? Только что были у меня. Я встал в третий раз, уже с легкой дрожью в руках, нашел спички за чернильницей, а вернувшись в постель, раздавил бедром другой, полный, коробок, спрятавшийся в простынях, — значит опять вставал зря. Тут я вспылил, поднял с пола рассыпавшиеся страницы рукописи, и приятное предвкушение, только что наполнявшее меня, смeнилось почти страданием, ужасным чувством, что кто-то хитрый обeщает мнe раскрыть еще и еще промахи, и только промахи. Все же, заново закурив и оглушив ударом кулака строптивую подушку, я обратился к рукописи. Меня поразило, что сверху не выставлено никакого заглавия, — мнe казалось, что я какое-то заглавие в свое время придумал, что-то, начинавшееся на «Записки…», — но чьи записки — не помнил, — и вообще «Записки» ужасно банально и скучно. Как же назвать? «Двойник»? Но это уже имeется. «Зеркало»? «Портрет автора в зеркалe»? Жеманно, приторно… «Сходство»? «Непризнанное сходство»? «Оправдание сходства»? — Суховато, с уклоном в философию… Может быть: «Отвeт критикам»? или «Поэт и чернь»? Это не так плохо — надо подумать. Сперва перечтем, сказал я вслух, а потом придумаем заглавие.
Я стал читать, — и вскорe уже не знал, читаю ли или вспоминаю, — даже болeе того — преображенная память моя дышала двойной порцией кислорода, в комнатe было еще свeтлeе оттого, что вымыли стекла, прошлое мое было живeе оттого, что было дважды озарено искусством. Снова я взбирался на холм под Прагой, слышал жаворонка, видeл круглый, красный газоем; снова в невeроятном волнении стоял над спящим бродягой, и снова он потягивался и зeвал, и снова из его петлицы висeла головкой вниз вялая фиалка. Я читал дальше, и появлялась моя розовая жена, Ардалион, Орловиус, — и всe они были живы, но в каком-то смыслe жизнь их я держал в своих руках. Снова я видeл желтый столб и ходил по лeсу, уже обдумывая свою фабулу; снова в осенний день мы смотрeли с женой, как падает лист навстрeчу своему отражению, — и вот я и сам плавно упал в саксонский городок, полный странных повторений, и навстрeчу мнe плавно поднялся двойник. И снова я обволакивал его, овладeвал им, и он от меня ускользал, и я дeлал вид, что отказываюсь от замысла, и с неожиданной силой фабула разгоралась опять, требуя от своего творца продолжения и окончания. И снова, в мартовский день, я сонно eхал по шоссе, и там, в кустах, у столба, он меня уже дожидался:
«…Садись, скорeе, нам нужно отъeхать отсюда».
«Куда?» — полюбопытствовал он.
«Вон в тот лeс».
«Туда?» — спросил он и указал…
Палкой, читатель, палкой. Палкой, дорогой читатель, палкой. Самодeльной палкой с выжженным на ней именем: Феликс такой-то из Цвикау. Палкой указал, дорогой и почтенный читатель, — палкой, — ты знаешь, что такое «палка»? Ну вот — палкой, — указал ею, сeл в автомобиль и потом палку в нем и оставил, когда вылeз: вeдь автомобиль временно принадлежал ему, я отмeтил это «спокойное удовлетворение собственника». Вот какая вещь — художественная память! Почище всякой другой. «Туда?» — спросил он и указал палкой. Никогда в жизни я не был так удивлен…
Я сидeл в постели, выпученными глазами глядя на страницу, на мною же — нeт, не мной, а диковинной моей союзницей, — написанную фразу, и уже понимал, как это непоправимо. Ах, совсeм не то, что нашли палку в автомобилe и теперь знают имя, и уже неизбeжно это общее наше имя приведет к моей поимкe, — ах, совсeм не это пронзало меня, — а сознание, что все мое произведение, так тщательно продуманное, так тщательно выполненное, теперь в самом себe, в сущности своей, уничтожено, обращено в труху, допущенною мною ошибкой. Слушайте, слушайте! Вeдь даже если бы его труп сошел за мой, все равно обнаружили бы палку и затeм поймали бы меня, думая, что берут его, — вот что самое позорное! Вeдь все было построено именно на невозможности промаха, а теперь оказывается, промах был, да еще какой, — самый пошлый, смeшной и грубый. Слушайте, слушайте! Я стоял над прахом дивного своего произведения, и мерзкий голос вопил в ухо, что меня не признавшая чернь может быть и права… Да, я усомнился во всем, усомнился в главном, — и понял, что весь небольшой остаток жизни будет посвящен одной лишь бесплодной борьбe с этим сомнeнием, и я улыбнулся улыбкой смертника и тупым, кричащим от боли карандашом быстро и твердо написал на первой страницe слово «Отчаяние» — лучшего заглавия не сыскать.
Мнe принесли кофе, я выпил его, но оставил гренки. Затeм я наскоро одeлся, уложился и сам снес вниз чемодан. Доктор, к счастью, не видeл меня. Зато жеран удивился внезапности моего отъeзда и очень
