«Он ждет в прихожей», — сказала Эльза.

«Вид какой, я спрашиваю».

«Бeдный на вид, с рюкзаком», — отвeтила она.

«Так пошлите его ко всeм чертям! — крикнул я. — Пускай уберется мгновенно, меня нeт дома, меня нeт в Берлинe, меня нeт на свeтe!..»

Я прихлопнул дверь, щелкнул задвижкой. Сердце прыгало до горла. Прошло, может быть, полминуты. Не знаю, что со мной случилось, но, уже крича, я вдруг отпер дверь, полуголый выскочил из ванной, встрeтил Эльзу, шедшую по коридору на кухню.

«Задержите его, — кричал я. — Гдe он? Задержите!»

«Ушел, — ничего не сказал и ушел».

«Кто вам велeл…», — начал я, но не докончил, помчался в спальню, одeлся, выбeжал на лeстницу, на улицу. Никого, никого. Я дошел до угла, постоял, озираясь, и вернулся в дом. Лиды не было, спозаранку ушла к какой-то своей знакомой. Когда она вернулась, я сказал ей, что дурно себя чувствую и не пойду с ней в кафе, как было условлено.

«Бeдный, — сказала она. — Ложись. Прими что-нибудь, у нас есть салипирин. Я, знаешь, пойду в кафе одна».

Ушла. Прислуга ушла тоже. Я мучительно прислушивался, ожидая звонка. «Какой болван, — повторял я, — какой неслыханный болван!» Я находился в ужасном, прямо-таки болeзненном и нестерпимом волнении, я не знал, что дeлать, я готов был молиться небытному Богу, чтобы раздался звонок. Когда стемнeло, я не зажег свeта, а продолжал лежать на диванe и все слушал, слушал, — он, навeрное, еще придет до закрытия наружных дверей, а если нeт, то уж завтра или послeзавтра совсeм, совсeм навeрное, — я умру, если он не придет, — он должен прийти. Около восьми звонок наконец раздался. Я выбeжал в прихожую.

«Фу, устала!» — по-домашнему сказала Лида, сдергивая на ходу шляпу и тряся волосами.

Ее сопровождал Ардалион. Мы с ним прошли в гостиную, а жена отправилась на кухню.

«Холодно, странничек, голодно», — сказал Ардалион, грeя ладони у радиатора.

Пауза.

«А все-таки, — произнес он, щурясь на мой портрет, — очень похоже, замeчательно похоже. Это нескромно, но я всякий раз любуюсь им, — и вы хорошо сдeлали, сэр, что опять сбрили усы».

«Кушать пожалуйте», — нeжно сказала Лида, приоткрыв дверь.

Я не мог eсть, я продолжал прислушиваться, хотя теперь уже было поздно.

«Двe мечты, — говорил Ардалион, складывая пласты ветчины, как это дeлают с блинами, и жирно чавкая. — Двe райских мечты: выставка и поeздка в Италию».

«Человeк, знаешь, больше мeсяца, как не пьет», — объявила мнe Лида.

«Ах, кстати, — Перебродов у вас был?» — спросил Ардалион.

Лида прижала ладонь ко рту. «Забула, — проговорила она сквозь пальцы. — Сувсeм забула».

«Экая ты росомаха! Я ее просил вас предупредить. Есть такой несчастный художник, Васька Перебродов, пeшком пришел из Данцига, — по крайней мeрe говорит, что из Данцига и пeшком. Продает расписные портсигары. Я его направил к вам, Лида сказала, что поможете».

«Заходил, — отвeтил я, — заходил, как же, и я его послал к чертовой матери. Был бы очень вам обязан, если бы вы не посылали ко мнe всяких проходимцев. Можете передать вашему коллегe, чтобы он больше не утруждал себя хождением ко мнe. Это в самом дeлe странно. Можно подумать, что я присяжный благотворитель. Пойдите к черту с вашим Перебродовым, я вам просто запрещаю!..»

«Герман, Герман», — мягко вставила Лида.

Ардалион пукнул губами. «Грустная история», — сказал он.

Еще нeкоторое время я продолжал браниться, точных слов не помню, да это и неважно.

«Дeйствительно, — сказал Ардалион, косясь на Лиду, — кажется, маху дал. Виноват».

Вдруг замолчав, я задумался, мeшая ложечкой давно размeшанный чай, и погодя проговорил вслух:

«Какой я все-таки остолоп».

«Ну, зачeм же сразу так перебарщивать», — добродушно сказал Ардалион.

Моя глупость меня самого развеселила. Как мнe не пришло в голову, что, если бы он вправду явился (а уже одно его появление было бы чудом, — вeдь он даже имени моего не знает), с горничной должен был бы сдeлаться родимчик, ибо перед нею стоял бы мой двойник! Теперь я живо представил себe, как она бы вскрикнула, как прибeжала бы ко мнe, как, захлебываясь, завопила бы о сходствe!.. Я бы ей объяснил, что это мой брат, неожиданно прибывший из России… Между тeм, я провел длинный, одинокий день в бессмысленных страданиях, — и вмeсто того, чтобы дивиться его появлению, старался рeшить, что случится дальше, — ушел ли он навсегда или явится, и что у него на умe, и возможно ли теперь воплощение моей так и непобeжденной, моей дикой и чудной мечты, — или уже двадцать человeк, знающих меня в лицо, видeли его на улицe, и все пошло прахом. Пораздумав над своим недомыслием и над опасностью, так просто рассeявшейся, я почувствовал, как уже сказал, наплыв веселия и добросердия.

«Я сегодня нервен. Простите. Честно говоря, я просто не видал вашего симпатичного Перебродова. Он пришел некстати, я мылся, и Эльза сказала ему, что меня нeт дома. Вот: передайте ему эти три марки, когда увидите его, — чeм богат, тeм и рад, — но скажите ему, что больше дать не в состоянии, пускай обратится, напримeр, к Давыдову, Владимиру Исаковичу».

«Это идея, — сказал Ардалион. — Я и сам там стрeльну. Пьет он, между прочим, как звeрь, Васька Перебродов. Спросите мою тетушку, ту, которая вышла за французского фермера, — я вам рассказывал, — очень живая особа, но несосвeтимо скупа. У нее около Феодосии было имeние, мы там с Васькой весь погреб выпили в двадцатом году».

«А насчет Италии еще поговорим, — сказал я, улыбаясь, — да-да, поговорим».

«У Германа золотое сердце», — замeтила Лида.

«Передай-ка мнe колбасу, дорогая», — сказал я все с той же улыбкой.

Я тогда несовсeм понимал, что со мною творилось, — но теперь понимаю: глухо, но буйно — и вот: уже неудержимо — вновь нарастала во мнe страсть к моему двойнику. Первым дeлом это выразилось в том, что в Берлинe появилась для меня нeкая смутная точка, вокруг которой почти бессознательно, движимый невнятной силой, я начал замыкать круги. Густая синева почтового ящика, желтый толстошинный автомобиль со стилизованным черным орлом под рeшетчатым оконцем, почтальон с сумой на животe, идущий по улицe медленно, с той особой медлительностью, какая бывает в ухватках опытных рабочих, синий, прищуренный марочный автомат у вокзала и даже лавка, гдe в конвертах с просвeтом заманчиво тeснятся аппетитно смeшанные марки всeх стран, — все вообще, связанное с почтой, стало оказывать на меня какое-то давление, какое-то неотразимое влияние. Однажды, помнится, почти как сомнамбула, я оказался в одном знакомом мнe переулкe, и вот уже близился к той смутной и притягательной точкe, которая стала срединой моего бытия, — но как раз спохватился, ушел, — а через нeкоторое время, — через нeсколько минут, а может быть через нeсколько дней, — замeтил, что снова, но с другой стороны, вступил в тот переулок. Навстрeчу мнe с развальцем шли синие почтальоны и на углу разбрелись кто куда. Я повернул, кусая заусеницы, — я тряхнул головой, я еще противился. Главное: вeдь я знал, страстным и безошибочным чутьем, что письмо для меня есть, что ждет оно моего востребования, — и знал, что рано или поздно поддамся соблазну.

Во-первых: эпиграф, но не к этой главe, а так, вообще: литература — это любовь к людям. Теперь продолжим.

В помeщении почтамта было темновато. У окошек стояло по два, по три человeка, все больше женщины. В каждом окошкe, как тусклый портрет, виднeлось лицо чиновника. Вон там — номер девятый. Я не сразу рeшился… Подойдя сначала к столу посреди помeщения — столу, раздeленному перегородками на конторки, я притворился перед самим собой, что мнe нужно кое-что написать, нашел в карманe старый счет