Бывший актер никак не мог войти в роль.
«…актер труппы театра, известного, как „Адольфи“, помянутый Чарльз Бейтс июня 3-го сего года учинил злодейское убийство благородной девицы Эмилии Фиц-Спайдер в ее же доме, равно как ограбление ея имущества на сумму не менее, чем 300?фунтов. Обвинение сие подтверждается тремя свидетелями, чьи показания зафиксированы должным образом и приобщены к делу…»
Небо над тюремным двором было черным, как сажа в камине.
Жизнь потеряла смысл.
«…Помянутая Нэлл Саммер из Теддингтона, компаньонка девицы Фиц-Спайдер, за день до преступления заявила о подозрительных расспросах, касающихся имевшегося в доме имущества, учиненных помянутым Чарльзом Бейтсом, каковое заявление, однако, не было принято во внимание. Помянутый Чарльз Бейтс неоднократно под надуманными предлогами посещал дом девицы Фиц- Спайдер…»
Убиенная старуха оказалась ко всему еще и старой девой. Коронер[9] уточнил, что, согласно указу короля Генриха Пятого сего имени, данное обстоятельство существенно усугубляет вину. Не иначе станут вешать три раза подряд.
«…Известно также, что часть похищенного имущества была употреблена подозреваемым на организацию побега королевского изменника Джорджа Браммеля, являющегося, таким образом, соучастником злодеяния…»
Первый Денди пришелся ко двору. Судейский хотел сделать приятное его величеству Георгу. Браммель, надерзивший высочайшей особе, – одно, денди-убийца – совсем иное.
Чарльза хватило лишь на то, чтобы потребовать встречи с «помянутой Нэлл Саммер». Пусть повторит, в глаза посмотрит! Вышла осечка. Заметно смутившись, коронер сообщил, что «помянутую» не могут разыскать – равно как племянника покойной, виконта Артура Фрамлингена-младшего. Если арестованный сообщит об их местонахождении, его участь будет не столь безнадежной.
Повесят не трижды, а только два раза. На веревке с семью узлами.
Уже потом, годы спустя, человек с бакенбардами попытается вспомнить Ньюгейтскую тюрьму – хоть какие-то подробности, самые мелкие пустячки. «Так не бывает, герр Бейтс, – удивится великан Ури. – Ничего не запомнить? Нам не верится. Вы просто не хотите нам рассказывать!» Ури зря обижался. Чарльз перебирал крупицы памяти, словно вещицы в заветном сундуке. Напрасно! Черное небо, серые тени; голос чиновника плывет из неведомой дали.
Все.
Он смирился. Сгорел. Повесят? Какая теперь разница?
Спас его Кин. Великому актеру, другу короля, не могли отказать в свидании. У двойной решетки, через которую шел разговор, стояла пара надзирателей, ловивших каждое слово. Поэтому Эдмунд Кин говорил шепотом – своим знаменитым шепотом, который подчинялся ему, словно дрессированный шпиц. На спектакле еле слышные реплики доносились до галерки, теперь же Кина понимал лишь его собеседник.
Что говорил актер, мистер Бейтс тоже не вспомнит. Только прощальное:
«Живи, Чарльз! Беги отсюда! Ты сможешь!»
«Хорошо! – Узник дотянулся, обдирая плечо о прутья, и пожал руку человеку, не побоявшемуся навестить смертника. – Если ты просишь, Эдмунд. Я обещаю».
Спокойно, как на репетиции, он обдумывал план побега. Из Ньюгейта не бегут, не для того построен. Но актер намекал, что Чарльз Бейтс способен на это. Понять легко, сделать трудно. Сорвать блестящую пуговицу с надзирателя – и перевоплотиться? Изменить облик? А одежда, ключи? Стать аристократом, которого по ошибке занесло в тюремный двор? Все вещи отобрали при аресте, ниточки оборваны. Посетителя-незнакомца так просто не отпустят, до самых печенок трясти станут.
Разберутся, кликнут кузнеца с кандалами…
Без всякой надежды Чарльз пошарил по пустым карманам. Ничего, кроме крестика под рубахой. И еще – монетка. Китайская, с дыркой; последний подарок крестного. Гнилые ниточки от мертвеца…
Цветов на могиле не было – как и самой могилы. Рыжего покойника отволокли в тюремный морг-ледник, приставив для верности караул. Могила подождет, сперва надо разобраться. Доложить – немедленно, срочно, на самый-самый верх. Только что, простите, докладывать? В славном Ньюгейте – скандал? Заключенным меньше, покойником больше, а в остальном, примите уверения, все хорошо?!
Позор! Армагеддон!
Мертвяка нашли на лестнице, ведущей во двор мужского отделения. Час свиданий, узники-бедолаги круги пишут, с близкими горем делятся, меж собой печальные речи ведут. Пустая лестница – а на ней покойник с огненными бакенбардами. Немолодой, жизнью траченный, желтые акульи клыки скалятся так, что глядеть страшно.
Надзиратели службу знали, сразу к начальству вломились. А вот смотритель слабину дал. Мол, беда невелика, забрали черти сидельца – и дьявол с ним. Имя установить, родственникам отписать, труп – на ледник.
Нечего лорда-мэра пустыми докладами тревожить!
Тому, что мертвяк – не из заключенных, смотритель поначалу не поверил. Даже слушать не захотел. Потом проникся, велел проверку устроить. Заодно и труп осмотреть, да не как-нибудь, а со всем вниманием. Выслушал доклад надзирателей, за голову взялся – и завыл в полный голос. Бежал! Бежал Чарльз Бейтс, двадцати одного года, холостой, прихожанин англиканской церкви, бывший актер театра «Адольфи», грабитель, убийца и самого Джорджа Браммеля пособник. Вместо него в Бейтсовом сюртуке и панталонах, труп красуется, клыки скалит.
Goddamit!
Чарльз Бейтс понял, что ошибся, когда с глухим стуком захлопнулась дверь (д-дверь!) морга. Тюремного – он рассчитывал на городской. Если бы рыжего мертвеца отвезли к неопознанным, подобранным на городских улицах, дело было бы в шляпе. В городской анатомичке караула нет, один сторож-инвалид «трупным товаром» приторговывает – на радость студентам-медикам.
Встать, отряхнуться, сторожу ласково ухмыльнуться…
Не вышло! Ньюгейт не отпускал его, даже мертвого. Караульные мерзли, чертыхались, но от трупа не отходили. Приказ! Бледный лекарь дважды прибегал – сердце слушал, к губам зеркальце прикладывал. То ли не поверил до конца, то ли службы ради. Не учуял, повезло. В остальном же дела были плохи, хуже некуда. Кожа-перчатка окаменела, веки стали ледышками, задеревенели пальцы, синевой подернулись ногти. Еще не поздно было вернуться, перевоплотиться в самого себя – в бывшего актера и будущего висельника. Но караул бдил, тяжелую дверь не забывали запирать, и ему, недвижному трупу, оставалось одно – ждать.
Губы не двигались, не шевелился язык…
Утром следующего дня Чарльза Бейтса похоронили.
–?Naturalmente, il mio caro amico! Прошу, дорогой inglese дрюг! Значит, ваш cugino… двоюродный брат пострадать в Питерлоо? Его сослать в ледяную Australia за unione… союз рабочих? О-о, Италия плакать, Италия возмущаться!
Пьетро Конфалоньери, вождь миланской венты, оказался податлив, как теплый воск. Впрочем, и просьба была пустяковой – подарить родичу мученика за тред-юнионизм перо, которым эмигрант надписывал книги – брошюрки в яркой обложке с автобиографией и портретом в три краски.
–?Я слышать про ваш племянник, martire… страдалец Карло Бейтсо!.. Famiglia eroi! Да, у вас ге-рьо-и- ческая семья, caro amico! Essi hanno subito! Они стра… страдали за прогресс и чельовечество!
Ниточка-перо была свежей и яркой, светясь ровным золотистым огнем. Но мистер Бейтс не испытывал удовлетворения. Изобразить итальянца он мог без всякого перевоплощения. Легкий этюд, разве что с акцентом придется поработать. «Все мы должны soffrire… страдать и умереть! Все! Ogni cosa!..» А вот с хлопком или сахаром ничего не получится. Для почтенных лондонцев итальянец в лучшем случае уличный фокусник. Чаще – обычный жулик. С таким и говорить не станут.
