– Я рада, что хоть такую услугу смогла тебе оказать, – несмело улыбаясь, сказала она, когда прощалась с мужем в Вене. – Береги себя, Лук! Дорогой мой.

И она ушла по Принцент-Аллее, ушла в свою новую жизнь в Израиле, где не будет ни Большого, ни Московской оперетты… И не будет Луки Мордасова, кратковременного ее мужа, мужа на два месяца.

Она даже не обернулась, хотя Лук все надеялся. На что надеялся, он и сам не знал.

Нонна нашла его адрес и написала три письма. В одном она описывала, как хорошо они устроились в Израиле. Во всем тоне ее письма была рабская надежда прельстить его израильскими удобствами. Тогда – во времена этого первого ее письма – он работал разнорабочим на стройке в Германии. Во втором письме – когда Мордэ уже становился знаменитым певцом – были одни восторги от того, что он уже заимел имя, и ее надежды попасть на его концерт, если он будет гастролировать в Израиле.

И последнее, третье письмо – прощальное. Из хосписа. О том, как она его любила. Любит. И с его именем уйдет в могилу…

У Луки Ильича было даже желание броситься к ней в этот ее хоспис в каком-то труднопроизносимом городке, на севере Израиля.

Но… Она уже простилась с ним! Когда еще могла это сделать. И как могла…

Больше ее не было. «Вечные двери» закрылись за ней.

Наутро Мордасов встал «не с той ноги».

За завтраком он сцепился с Греве о японских гастролях, которые должны были начаться через двенадцать дней.

– Что мне делать такую уйму времени! – шумел старик.

– Вы же сами просили на Москву две недели, – оправдывался профессор Греве.

Альберт Терентьич этот вечный дипломат, тоже встрял в беседу.

– Лука Ильич, дорогой… завтра концерт. Уже остается десять дней. Три дня отдыха и «Кармен» в Большом. Дня два вы только будете приходить в себя. А там день-другой на встречи…

– С кем встречи? – бросил салфетку Мордасов. – С покойниками?

– И на кладбище надо съездить, – подхватил секретарь. – Ну, там всякие родственники, друзья.

– Нет у меня в Москве друзей! – почти выкрикнул Лука Ильич. – Вымерли! Забыли!

Он хотел еще что-то добавить, но только махнул рукой и отвернулся от собеседников.

– Мы можем… – начал было Греве, но старик резко осадил его, поднимаясь из-за стола.

– Ничего вы не можете!

Начало репетиции тоже было скомкано, аккомпаниаторша опаздывала, Терентьич, как это обычно бывало, сел за рояль, чтобы начать с простейших гамм.

Лука Ильич отвернулся к окну и начал распеваться в четверть голоса.

Он чувствовал, что постепенно успокаивается. Действительно, что он накричал на Греве? Разве тот виноват, что Луке Ильичу неприютно, холодно в родном городе.

Он прибавил звука… Диафрагма набирала все больше воздуха. Столб дыхания свободно тек сквозь голосовые связки в открытую гортань… Резонировал в высоком небе и летел сквозь холодные зубы в рупор хорошо артикулирующих губ.

Лука Ильич, отдавшись ритму мелодии, чувствовал себя как огромные кузнечные меха. Ритмично и плавно выдавал наверх резкий, полный, глубокий легкий звук. Этот процесс завораживал его, как и раньше, уже давно, когда маэстро Бонелли добился от него этого ритмичного чуда игры дыхания, свободного и божественного, ничем не ограниченного полета звучания.

Лука Мордэ пел, прикрыв веки, переходя от одной мелодии к другой. Он не заметил, что за роялем уже давно сидела молоденькая аккомпаниаторша…

Голос его звучал все свободнее, мощнее, шире… Он как бы заполнял все его существо – казалось, пели и его ноги и руки… И щиколотки и пальцы…

Легко и мощно, словно играючи, взяв один за другим три си-бемоли в арии Кавародосси, он услышал аплодисменты и невольно остановился…

Открыв глаза, Мордасов увидел, что хлопают все – и Альберт Терентьич, прижимая платок к глазам, и Карл Греве, и какие-то уборщицы, жильцы отеля, толпящиеся у открытой двери его номера.

Бледная аккомпаниаторша вскочила из-за рояля и захлопала так истово, так восторженно, что Лука Ильич даже удивился ее искренности.

Неужели его пение может вызывать такие эмоции? «Что я особенного сделал? Распевался, работал. Все, как всегда».

Мгновение он был словно в оцепенении…

– Ты – Бог! – тихо прошептал ему Альберт Терентьич и благоговейно, осторожно коснулся его плеча, словно желая удостовериться, живой ли перед ним человек.

– Спасибо, на сегодня все… Приходите на концерт… На другие выступления, – бормотал Мордасов, пожимая руки, кланяясь направо и налево. – Спасибо! Спасибо, спасибо…

Когда они остались втроем с Альбертом Терентьичем и Греве, Мордасов опустился в кресло и сказал еле слышно:

– Простите меня… Простите старого дурака.

– Такое пение! Такой голос… – не мог прийти в себя Греве. – Это… – И добавил что-то по-немецки.

Лука Ильич улыбнулся и вдруг подковырнул продюсера.

– А Москву ты продешевил. За Японию полмиллиона запросил! А с Москвы сколько? Только двести семьдесят тысяч? А?

– Побойтесь Бога! Здесь же только два выступления. Концерт и Хозе в Большом! А Большой – он же нищий театр. Вы просто сами захотели спеть на сцене Большого!

– Захотел! Я захотел – спеть партию Хозе. – Мордасов вздохнул по чему-то только ему известному… – В Большом! Как Марио дель Монако. Я же его видел! Я слышал… Он пел с Архиповой… Я навсегда, навсегда…

И Лука Ильич закрыл свое широкое лицо обеими ладонями. В гостиной большого мордасовского номера стало тихо-тихо…

На пресс-конференцию пришли с опозданием. Луку Ильича было не узнать – он шутил, раздавал налево-направо комплименты журналисткам, красовался перед кино – и телекамерами. Даже послал воздушный поцелуй своим будущим слушателям.

– Я собираюсь спеть в Зальцбурге на Моцартовском фестивале. Потом Ковент-Гарден. Барселона… Сидней… Театр Коло. В Буэнос-Айресе! – Мордасов рассмеялся. – А остальное я уже не помню…

И он показал на продюсера Карла Греве, тот начал нудно перечислять дальнейшие гастроли артиста. В небольшом зале, куда набилось пятьдесят – шестьдесят журналистов, начали шуметь.

– Как вы нашли Россию? – выкрикнул чей-то молодой голос. – После стольких лет отсутствия?

Мордасов отреагировал мгновенно.

– Формидабль! – ответил он по-французски. – И на этом – все! Извините, господа, я уже опаздываю на репетицию!

– Почему вы отказались говорить о России? – уже у выхода из зала спросила его молодая женщина с блокнотом в руках.

– Это вам показалось, – мельком бросил ей артист и поспешил к лифту.

– Извините, Лука Ильич! – Она обогнала его и встала у него на пути.

Мордасов даже опешил от такой наглости. Женщина была хороша собой, со светлыми, стрижеными, рассыпающимися волосами.

– Маэстро! Я должна встретиться с вами… – тихо, но настойчиво сказала она.

На лице Мордасова появилось такое раздражение и даже растерянность, что она вынуждена была объяснить:

– Дело в том, что я… ваш биограф! Я пишу книгу о вас…

– Вы? Обо мне?.. А что вообще вы знаете обо мне? – Лука Ильич был явно обескуражен. – Вы хотя бы слышали меня?

– Естественно. – Лицо женщины стало серьезным. Голубые глаза как-то заметно потемнели.

– В записях?..