Марина смотрела на него с изучающим интересом. Панарин подошел и задвинул в гнездо объектив – он знал, где нажимать кнопку, сам немного снимал на досуге.

– Ты был великолепен – Леонид у Фермопил…

– Замолчи!

– Ого, вот ты какой, – сказала Марина так, словно он оправдал какие-то ее ожидания. – Пожалуй, и ударить можешь. Тебе не кажется, что ты не имеешь права их упрекать? Они взрослые люди, как и ты, и вправе выбирать свою дорогу, отличающуюся от твоей.

– Я их не упрекаю. Я их даже могу понять. Мне просто больно – я только что навсегда потерял трех друзей.

– И еще тебе страшно, – сказала Марина, подойдя вплотную и глядя ему в глаза. – Тебе страшно оттого, что однажды и ты можешь подумать: а не пора ли покинуть мастерскую по изготовлению вечных двигателей? Ведь правда? И оттого ты их сейчас ненавидишь. А меня тоже – за то, что я читаю твои мысли. Ну, я пошла, тут сейчас явно не до меня. – Она приподнялась на цыпочки и поцеловала Панарина в щеку. – До сегодня… ежик!

Панарин сел работать. Для начала он вызвал дежурного Проекта и приказал на основании соответствующего разрешения включить в экипаж «Сокола» корреспондента Глобовидения Марину Банишевскую. «Сокол» должен был стартовать через час, эксперимент предстоял спокойный и рутинный – отработка взаимодействия корабля с излучателями энергетических волноводов.

Покончив с этим, написал Кедрину установленного образца заявку на трех пилотов-испытателей. Попутно прикинул, не удастся ли переманить сюда кого-нибудь подходящего из тех, кого он знал и на кого мог рассчитывать. Получалось, что надеяться особенно не на кого, но с Норвудом и Липатниковым связаться стоит.

Было еще четыре заявления от выпускников, свежеиспеченных пилотов, посланные, как порой случалось, вопреки всем правилам субординации, в обход распределительной комиссии. Три были выдержаны в стандартных возвышенных, нестерпимо мажорных тонах, авторы скромно и тонко намекали, что без их активного участия Проект неминуемо захиреет, а при их участии выйдет очень даже наоборот, сияющие вершины будут наконец-то достигнуты. Панарин с маху написал три стандартных же вежливо- огорчительных отказа, как раз на такие случаи и рассчитанных, приколол их к конвертам и сбросил все в ящик срочной почты, над четвертым заявлением он задумался – выпускник просто перечислил виды и количество выполненных им полетов, налет часов, полученные знаки классности, а ниже написал: «Когда я могу получить направление в Центр подготовки испытателей?»

Панарин хмыкнул, покрутил головой, пробормотал:

– Ну, салажонок…

Подумал и отложил конверт в папку «Текущие дела», никто, разумеется, не направил бы в Центр подготовки испытателей выпускника, но можно было найти средства помочь ему, подыскать место, где парень быстрее обычного заработал бы необходимый налет часов и соответствующую квалификацию.

Оставалось еще самое неприятное и потому оставленное напоследок – внести соответствующие записи в личные дела трех пилотов и запечатать в конверты для отправки на Землю. Можно было заняться и этим – «Альмагест» уже стартовал, и никто из трех не вернулся в кабинет…

Панарин запечатал конверты с личными делами, отправил в ящик следом за отказами, и заниматься стало абсолютно нечем.

Он подошел к окну, нажатием кнопки убрал стекло в стену, сел на широкий подоконник. Снаружи наплывали горячие запахи здешнего лета, улица была пуста. Вынужденное безделье в промежутках между полетами тяготило Панарина и раньше, но сейчас он бездельничал и как начальник. Мы знали, что наша работа будет состоять из нескольких часов предельного напряжения нервов дважды в неделю и битья баклуш в остальное время – заслуженного, запланированного. Мы давно растеряли курсантские иллюзии – многие еще до вручения пилотских дипломов – и понимали, что никакие дела не решаются с налета. Мы знали, что будет долгое ожидание. Но кто мог предвидеть, что оно будет таким долгим?

Он откинулся назад, уперся затылком в прохладную стену и тихонько запел:

Песня не получалась, и он замолчал, хотя никто не мог его слышать. По улице медленно, словно боясь оцарапать стены выпуклыми боками, прополз похожий на обрубок толстенной трубы фургон технического контроля космодромной службы. Решетчатый гребень блинк-антенны пришелся вровень с лицом Панарина – он невольно отодвинулся – пахнуло жаром, мощно мяукнул сигнал. Фургон свернул направо – водителям, как обычно, лень было давать километровый крюк, и они срезали дорогу.

В дверь постучали, и она сразу же распахнулась настежь.

– Сидишь? – Муромцев с порога окинул взглядом кабинет. – Красного сигнала ты не зажег, вот я и лезу без приглашения, бурбон этакий… Жара, черт… – он открыл холодильник, извлек подернутую нежной пленочкой инея бутылочку «Нектара». – На тебя доставать?

– Валяй, – сказал Панарин.

С Муромцевым ему всегда было легко – они были почти сверстниками, Панарин чувствовал к нему нечто вроде изумленного уважения – как-никак Муромцев был из тех, кто понимал и мог более-менее зримо представить себе гиперпространство и пути кораблей в нем. Правда, в робость это не переходило – Панарин никогда не робел перед чужим мастерством, он и сам был мастером своего дела. К тому же сейчас даже Муромцев не понимал, что происходит с гиперпространством….

– Как тебе визитер?

– С ним трудно спорить, – сказал Панарин.

– Если придерживаться холодной логики, попросту невозможно. А нужно, Тимка, нужно… Если прислушиваться к нему внимательнее, станет ясно: это тот старый-престарый голос – дайте победу сейчас, немедленно, дайте то, что сию минуту можно попробовать на зуб, лизнуть, повесить на стену, поставить на стол. О, конечно, он предельно благожелателен – прошли те времена, когда враждующие стороны применяли друг против друга нечистоплотные методы… он даже сожалеет, что приходится ущемлять чьи-то интересы – проклятые обстоятельства… И самое плохое то, что ему многие поверят, то есть – проголосуют за него. Возможно, сумей мы распахнуть двери в Большой Космос немедленно, все было бы иначе. Даже