— У тебя нет, — согласилась Настасья Петровна. — Зато у меня пока есть.
Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил — скромник из скромников:
— Настасьюшка, а ты у меня дама гордая?
— Что ты имеешь в виду? — зная мужа, Настасья заподозрила некий подвох.
— Ты ко мне сама пришла, я тебя не завоевывал.
— Не говори глупостей, — вроде бы рассердилась Настасья Петровна, но Алексей-то Иванович за сорок лет жену — назубок и сейчас понял: реплика
— Хочешь, напомню твои первые слова, когда вы с Давидом пришли?
— Напомни.
То ли еще один тычок левой, то ли и впрямь забыла…
— Давка сказал: «Полюби его, Настюха, не ошибешься». А ты ответила: «Попробую».
— Ну и что? Попробовала и полюбила. Не ошиблась.
— Настасьюшка, я тебя никогда ни о чем не спрашивал. Сегодня впервые. Скажи честно: как вы тогда с Давидом договорились?
Настасья Петровна с шумом отодвинула стул и поднялась — этакой разгневанной Фелицей.
— Я тебя не понимаю, Алексей. И разговор мне неприятен, продолжать его не желаю.
Алексей Иванович смотрел на жену снизу вверх и благостно улыбался.
— Не желаешь — не надо. Извини, родная… Только замечу: свою славу я еще до войны зацепил. Сам. И представь — удерживал.
Настасья, которая Алексея Ивановича тоже вдоль и поперек изучила, услыхала в его тихом воркованье нечто опасное, нечто, быть может, грозное, пахнущее бунтом на корабле, что заставило ее мгновенно сменить роль, перестроиться на ходу, выдать примиряющее:
— Сам, конечно, кто спорит?.. — и с легкой горечью: — Просто я думала, что была тебе помощницей, а выходит… — в душевном расстройстве махнула рукой, безнадежно так махнула, пошла из гостиной.
И Алексей Иванович всполошился, вскочил, догнал жену — она ему позволила себя догнать! — схватил за руку.
— Ну, не сердись, Настасьюшка, осел я старый… Сон мне приснился пакостный, ерунда всякая — «из раньше».
Настасья остановилась, повернулась к мужу, пристально посмотрела в его виноватые глаза, проверила: действительно ли виноватые, не ломает ли комедию? Потом поцеловала в лоб, как клюнула, сказала наставительно:
— Никогда не верь снам «из раньше». Они врут. И воспоминания тоже врут. Что было, то было, а все, что было — было хорошо.
— Очень много «было», — машинально заметил Алексей Иванович, имея в виду тавтологию в Настасьином афоризме.
А Настасья Петровна поняла по-своему:
— Верно, много. Но все — наше. Общее. Твое и мое… — и вдруг смилостивилась, пошла на уступку: — Хочешь, я опять Давиду позвоню, скажу, чтоб ничего не делал?
— Позвони, Настасьюшка, прошу тебя. Мне так спокойнее.
И Алексей Иванович почувствовал себя победителем.
Но вот вам парадоксы человеческой психики: Настасья Петровна тоже чувствовала себя победительницей. В самом деле, какая разница: видный, заметный, гениальный, талантливый? Все это — слова. А дело-то давным-давно сделано.
— Выходит, зря путешествовал? — ехидно спросил черт, когда Алексей Иванович, отсмотрев программу «Время», поднялся к себе и привычно умостился в кресле у письменного ветерана- работяги.
— Не зря, — не согласился Алексей Иванович, закуривая тайную вечернюю сигарету и пуская дым прямо в чертячью рожу. Но тот и не поморщился: дым для него — одна приятность. — Спасибо тебе, черт.
— За что? — черт искренне удивился. — Просил вернуть молодость, жаждал остаться на той полянке, а все ж воротился? Как-то не по-фаустовски получается…
— Прожитого не исправишь. А спасибо — за вновь пережитое.
— Как не исправишь? Ты же хотел разрушить музей…
— Поздно, черт. Силы не те, воля не та. Да и музей уже — не только мой.
— Значит, все будет по-прежнему: большой человек, повелитель бумаги?..
— Не трать зря иронию: я себе цену знаю. Сам утверждал: ты — это я. И наоборот.
— Вроде как больная совесть писателя?
— Больная, черт. Ты же вернул мне лишь те мгновения, которые и вспоминать-то больно.
— А приход Настасьи?
— Разве что это… Так она и сейчас со мной.
— Ну а не оставил бы ты ее у себя, ушла бы она тогда?
— Ничего бы не изменилось, черт. Она — это тоже я, только писать не умеет.
— Выходит, будем доживать?
— Много ли осталось?
— Верно, немного, — со вздохом согласился черт. — Только холодно у тебя в музее, — поежился, передернул плечами.
— Хочешь, я лампочку посильнее вверну? — заботливо спросил Алексей Иванович.
— Не надо. Дай-ка мне сигаретку, подымлю с тобой, — щелкнул пальцами — между ними возник синий огонек. Черт прикурил, затянулся, пустил дым кольцами. — А ничего табачок, приятный… Так что у нас там с погодой?
— Сам знаешь: циклон. Область низкого давления, обложные дожди, температура — шестнадцать по Цельсию.
— Совсем в этом году лета нет.
— И не говори! Одно расстройство…
Сигаретный дым плавал по комнате, внизу шептал телевизор, ветер раскачивал деревья в саду, космическая станция «Салют» совершала очередной виток вокруг дождливой планеты, где-то в созвездии Кита готовилась вспыхнуть сверхновая, свет от которой, если верить астрономам, дойдет до нас еще очень-очень не скоро.
ЧЕЛОВЕК СО ЗВЕЗДЫ
Городская фантазия
День какой-то сумасшедший выпал, заполошный прямо день, врагу злому не пожелаешь, всю дорогу — на ногах, на ногах, на ногах, а каблуки тонкие и восемь длинных сантиметров, ходули, конечно, но ходули обвальные, да плюс к тому почти задаром схалявила их Зойка, разве стольник — деньги по нынешним временам? Ой, нет, не деньги, считайте: пятерка — левак поутру, да еще за пятерку рожу скривит, гад; трояк — то, что зовется «шведский стол», хотя шведского там — только официант Свен, который вообще-то эстонец; сигареты у того же шведа недоделанного — еще десятку отдай, но это только для нее, для Зойки, — десятка, потому что она шведа сто раз от метра у себя в пенальчике прятала, отоспаться давала с большого бодуна, а для остального пипла сигаретки — по два червонца, какие ж бабки надо делать, чтобы пристойное курить!.. А поужинать? Если задерживаешься, если заезд большой — еще три чирика; три, да три, да три — будет дырка, а зарплата администраторская — кот наплакал, а пошлый зверь этот скуп на
