— Как вы сказали? — спросил, заметно волнуясь, Дронго. — Вы сказали, что полковник Родионов жив?

— Почему вы, молодые, почти все так пренебрежительно относитесь к старикам? — спросил Иваницкий. — А ведь мы многое можем.

Дронго впервые за время разговора захотелось обнять и расцеловать этого мрачного и серьезного старика.

Родионов был жив. Впрочем, он обязан был догадаться. Или хотя бы до конца расспросить продавщицу мороженого. Какое непростительное упущение. Он был так расстроен предполагаемой гибелью своего старого товарища, что даже не подумал поинтересоваться, кто конкретно был убит рядом с издательством. В нем начал превалировать грех гордыни. Как сравнительно молодой человек он решил, что Родионов подставился в силу своего возраста и поэтому не смог адекватно прореагировать на прямую угрозу.

На самом деле Родионов подъехал к зданию издательства и к нему подошел какой-то парень. Он наклонился к машине и спросил полковника, как пройти в центр города. Уже в этот момент любой профессионал должен опасаться подвоха. Случайные прохожие на место встречи с агентом так просто не подходят. Когда Родионов пытался объяснить, где находится центр, он уже понимал, что произошло нечто серьезное. И когда этот молодой прохожий вытащил пистолет, он успел среагировать мгновенно. Два быстрых выстрела в нападавшего, и машина стремительно срывается с места, оставив труп на месте происшествия.

По договоренности с Иваницким, Родионов перебрался на его дачу, где теперь и скрывался, пока милиция искала его машину и неизвестного убийцу, застрелившего случайного прохожего. В одном только Родионову не повезло. Он прореагировал, как и полагалось профессионалу, слишком быстро. Уже после первого выстрела парень отлетел к тротуару, выронив пистолет. Второй выстрел был уже в падающее тело. Но вся беда была в том, что пистолет свой этот нападавший уронил в салон автомобиля и Родионов обнаружил его, лишь отъехав на достаточно приличное расстояние. Вернуться и подбросить пистолет его владельцу не было никакой возможности. Вот и получалось, что бывший полковник госбезопасности застрелил на месте случайного прохожего, который оказался человеком без определенных занятий, к тому же дважды судимым.

— Слава Богу, — вырвалось у Дронго, — я, честно говоря, подумал, что его… В общем это здорово.

— Об этом знают только несколько человек, — строго предупредил Иваницкий.

— Вы могли бы не предупреждать.

— Я обязан об этом предупреждать всех, кто будет посвящен в эту тайну. Нашего коллегу решили убить, и мы до сих пор не знаем, кто это хотел сделать. В данном случае наша осторожность оправданна, и вы не должны обижаться.

— А я и не обижаюсь.

— Значит, мы договорились.

— Сколько вас человек? — неожиданно спросил Дронго.

Иваницкий смутился. Слишком явно, чтобы это скрывать.

— Почему вы спрашиваете? — поинтересовался полковник.

— Узок круг этих революционеров, слишком далеки они от народа, — с улыбкой вспомнил Дронго, — так, кажется, звучали строчки, которые нас заставляли учить.

— С чего вы взяли? — понял его намек полковник.

— Знаю Родионова. Он не будет доверять каждому встречному. Не в его правилах. Сегодня вечером вы мне это косвенно подтвердили, из чего я могу сделать вывод, насколько большая у вас группа ветеранов. Думаю, всего несколько человек. Верно?

— Мы ищем контакты с «Фениксом», — почему-то перешел вдруг на шепот Иваницкий, — но не можем их найти. Пока. Думали, что вы сможете нам помочь.

— Они тоже ищут списки?

— Мы думаем, да.

— Это действительно такие важные списки?

Иваницкий замолчал. Потом наконец спросил:

— Вы знаете, где я работал в КГБ?

— Не знаю. Но догадываюсь, что не в разведке. Вы слишком осторожны, иногда даже чересчур.

— Это упрек?

— Это просто констатация. Так где вы работали?

— В Восьмом главном управлении КГБ. Вы знаете, что это такое?

— Знаю. Связь и шифровальная служба.

— Верно.

— Вы отвечали за какое-то конкретное направление?

— Я возглавлял специальную группу по расшифровке сообщений особо важных агентов КГБ. Доступ к этим документам могли иметь только старшие и высшие офицеры КГБ. С личного согласия Председателя КГБ.

— Значит, — вдруг очень медленно сказал Дронго, — там списки не только внутренней агентуры.

Иваницкий, сделав страшное лицо, огляделся. Затем, чуть успокоившись, кивнул головой. Но ничего не сказал.

«Господи, — с ужасом подумал Дронго, — значит, там списки лучших агентов КГБ, в том числе и зарубежных. За этими списками будут охотиться все спецслужбы мира. Такая информация стоит не миллион, а миллиард долларов».

— Я вас понял, — сказал Дронго, — правда, вы не ответили на мой вопрос. У вас достаточно много единомышленников?

— Не очень, — весьма неохотно выдавил Иваницкий.

— Вас уволили не сразу? — понял Дронго, вспоминая рассказ Родионова.

— А вы как думаете? — нервно дернулся полковник. — Разве можно сразу уволить человека, ответственного за связь с самыми ценными агентами КГБ последнего десятилетия?

— Вы подали рапорт сразу?

— В день отставки Шебаршина. Когда Бакатин понес схему в американское посольство, я отказался выходить на работу. Меня хотели даже арестовать.

— И чем это кончилось?

— Конечно, не уволили. Я был слишком ценный специалист Восьмого управления. Мне удалось уволиться только в начале девяносто третьего.

— И вы для «Феникса», конечно, предатель, соглашатель?

— Не говорите так, — дернулся Иваницкий, — я всю свою жизнь честно служил Родине.

— Плохо служили, полковник, — не выдержал Дронго, — Родины у нас теперь нет.

Он сказал «у нас» и этим выбил бывшего полковника КГБ из колеи. Иваницкий закрыл глаза. Кажется, он даже покачал головой.

— У меня отец погиб на фронте. Мне всего десять лет было, — вдруг сказал он, — мы и росли с двумя братьями и с больной матерью. Мать умерла девятого мая сорок пятого года. Вот такое совпадение. Потом меня нашел однополчанин отца и рассказал, как отец командовал ротой. Последние его слова были, когда он поднимал роту в атаку, — «За Родину!». Понимаете? Он бросился в атаку и погиб с этим криком. Не за Сталина, черт бы побрал этого усатого мерзавца, не за партию, в которой в последние годы преобладали маразматики и воры, а за нашу Советскую Родину.

Дронго молчал. За последние годы он слышал много таких откровений. И такой человеческой боли, столь понятной и трагичной одновременно.

— Я ведь не об империи тоскую, — сказал, помолчав немного, Иваницкий, — и не о стране от моря до